Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

— Сюда, сюда, — поманила Добрина, с таинственным видом показывая на слегка отодвинутую креповую шторку.

Алексей заглянул в просвет. Один на другом, словно круглые серые камни, лежали, темнея глазницами, человеческие черепа. Их укладывали по размеру и перестилали крупными костями, чтобы прочнее держалась эта пирамида внутри саркофага. Сколько же здесь было похоронено человек? В этой братской могиле, что предстала в своем ужасном разрезе?

Но чем пристальнее всматривался Алексей в эту зияющую глазницами пирамиду, тем все меньше испытывал страха. Собранное в саркофаге не воспринималось как останки людей — в скелетах давно поселилась безжизненность камня.

Да, они уже были просто грудой серых валунов — эти кости и черепа. Но стоило приглядеться, как становилось очевидным и другое: трещины, царапины, все ущербины на этих камнях были оставлены не разрушающим действием времени — в них угадывались следы человеческих деяний, злой воли людей. Вот хотя бы на этом… На глаза попала очень уж аккуратная круглая дырочка на лбу одного из черепов. Неужели от пули? Да разве не так — не насквозь просекает она мишень на фанерном щите? Но какие ж тогда были пули, если такое большое отверстие?

На другом черепе виднелся шрам, как зарубка от топора на сухом мертвом дереве. Не иначе как рубанули саблей…

Подошел Митко, покачал головой:

— От ятагана след…

— От ятагана? — вздрогнув, переменилась в лице Добрина.

Но неужели и в самом деле этим гладким, безжизненным валунам было когда-то смертельно больно?

Алексей попытался оживить их воображением — вставить в глазницы глаза, вот в эти — голубые, а в те — карие. Этот при жизни, возможно, был рыжим, а тот — брюнет… Но нет, мертвое оставалось мертвым. И самым живым, единственным, что словно бы воскрешало это окаменевшее, казался, как это ни странно, шрам — страшный след от ятагана, зарубка на сером валуне черепа, принадлежавшего, возможно, симпатичному, простодушно-веселому парню, глядевшему сейчас на Алексея пустыми глазницами из невообразимой своей недосягаемости.

На миг Алексею показалось, будто он знал лицо этого черепа — совершенно определенное человеческое лицо — с бровями, глазами, прядью волос, упавших на лоб, однако с тем неопределенным, расплывчатым выражением, с каким, бывает, привидится чей-нибудь облик, когда крепко зажмуришься.

И с той же неопределенностью, неосознанным чувством, какое вызывается смутным воспоминанием, начала прокрадываться мысль о том, что за бывшим этим человеком лежит от мавзолея, саркофага, от последнего его пристанища дальняя-предальняя дорога до России, а потом еще тысячи верст по самой России до какого-нибудь серого тесового крыльца деревенской избы, темными, старушечьими окнами смотрящей из-за розовых веселых мальв на пыльный большак и уже давным-давно забывшей своего первого хозяина.

Но ведь кто-то ждал его сто лет назад, тем жарким, а может, ненастным летом, той поздней, а может быть, ранней зимой, что присыпала-прибелила метелью несжатую полосу и пустила по миру малых сирот, обозначив три, а может, четыре пары грустных следов на первом, холодном, как саван, снегу… Неужели уже не было на свете человека, который мог бы помнить имя солдата, превращенного в круглый валун?

С предчувствием какой-то очень важной догадки разглядывал Алексей череп со шрамом, не подозревая, что, может быть, он смотрит в пустые, заполненные мраком вечности глазницы родного прапрадеда. Рассматривая нечто чужое, постороннее, если не сказать потустороннее, он не мог знать, что имеет к этому почти уже камню такое же отношение, какое зеленый, бодро пробивший землю росток имеет к высохшему и омертвевшему остову отжившего свой век, но даровавшего ему жизнь дерева. Он тянулся к солнцу из того же корня, его питали соки той же земли, тот же, как на зеленом рентгене, узор солнечно проглядывал на еще нежном, сладковато-липком листе, указывая на единую, родственную принадлежность. И если бы, подталкиваемый хоть намеком, Алексей обернулся памятью назад, за далью лет он мог бы различить смутно маячившую на большаке фигуру прапрадеда, уходившего на русско-турецкую войну. Совсем несложные арифметические подсчеты подвели бы под этим не таким уж, как выяснилось бы, длинным временем черту, и стало бы совершенно очевидным, что его прапрадед Степан погиб под Плевной в 1877 году в возрасте двадцати пяти лет, оставив среди других своих сирот самого меньшого — Гришутку, который, можно сказать, так и не повидал своего батьки. Гришутка станет впоследствии отцом деда Алексея, то есть его прадедом — и так, росток за ростком, придет и его, Алексеев, черед протянуть к солнцу юные листья тех же узоров, ибо он сам, как две капли воды, родился похожим на своего прапрадеда.