Виктор Степанов - Серп Земли. Баллада о вечном древе

Его взор, бессознательно настроенный на покачивающуюся впереди плечистую фигуру Митко, лавирующего среди прохожих, калейдоскопически заслоняли то серый валун черепа со шрамом от ятагана, то похожий на огромный резной ларец с драгоценностями саркофаг с бледной рукой Добрины на темной гробовой крышке, то сияющая аксельбантной позолотой фамилия подпоручика Лаврова, четко врезанная в мрамор мемориальной доски. Тридцать одна тысяча таких фамилий… И всего только за пять месяцев под Плевной… А за всю ту войну?.. А за эту? Он знал, что Болгария встречала советских солдат цветами. Но сколькими жизнями было заплачено за брошенные на броню букеты?

Алексей и не заметил, как они очутились возле необычной, составленной из ружей, штыков, пик, сабель, лопат и тесаков ограды, опирающейся на стволы задранных вверх пушек, заменяющих столбы. Понизу этот штакетник из грозного железа оторачивали ровно подстриженные зеленые кудряшки самшита. В глубине старого тенистого парка, в конце липовой аллеи, выложенной разноцветной, образующей затейливый ковер галькой, Алексей увидел побеленный, напоминающий украинский, крытый шифером домик.

— Это наш музей, — пояснила Добрина и с уже знакомым приглашающим движением руки пошла впереди.

Внутри дом оказался просторнее, чем Алексей предполагал. Расписные потолки, обои придавали ему обжитой, не музейный вид. И если бы не стенды, не витрины, не шорох осторожных, почтительных шагов, можно было подумать, что дом лишь на время покинут хозяевами, что здесь на постое солдаты: повсюду расставлены, развешаны ружья, блестят острой, холодной сталью сабли, штыки. Но более всего живой дух солдатского ночлега придавали словно бы в спешке оставленные котелки, деревянные миски, фляги, ложки, вилки, ножики. Как будто тревога заставила все это побросать, и вот-вот, закончив бой, живые вернутся домой и доедят не успевший даже остыть борщ.

Добрина как давно знакомой улыбнулась и что-то по-болгарски сказала высокой темноволосой девушке с тонкой указкой в руке, наверное экскурсоводу. Алексей тут же ощутил на себе ее скрытно изучающий взор.

— Мы сами экскурсоводы, правда? — с той же улыбкой произнесла Добрина и, смело взяв Алексея под руку, успев при этом хлопнуть по плечу, чтобы не отставал, Митко, примерявшегося к старинному ружью, повела их через комнаты.

— Вот, — проговорила с тайной в голосе Добрина, постучав ноготком по стеклу витрины.

Алексей наклонился поближе и увидел в деревянном, чуть побольше табакерки, ларце два русых, нет, скорее белокурых завитка волос.

— Это локоны девочки в шкатулке русского солдата, — с нежностью произнесла Добрина.

— А почему не мальчика?.. — усомнился Митко.

— Нет, такие… шелковые бывают только у девочки, — не согласилась Добрина.

— Ну не скажи, маленькие они все красивые, — возразил Митко.

— Я даже знаю, как ее звали, — не отрываясь от локонов, сказала Добрина. — Ее звали Катя. Катя — Катюша…

В ее голосе прозвучала такая убежденность, будто она и в самом деле знала солдата, хранившего эту шкатулку в тяжелом ранце вместе с патронами и сухарями и донесшего ее до последнего своего шага к вражескому редуту.

— Иди сюда, Алеша, — шепотом поманила Добрина к другой витрине и показала на небольшую, размером с почтовую открытку, иконку с почти уже выцветшим ликом. — «В дар и благословение сыну моему Ивану Михайловичу Фокину. Твоя мать Авдотья Фокина. 1876 года, февраль 12 д. г. Рославль Смоленской губернии», — медленно прочла Добрина.

Когда и где были выведены закругленные, словно завитки только что виденных детских локонов, буквы?

Разглядывая облупившийся, потрескавшийся образок, очень схожий с переводной картинкой, Алексей подумал о том, что тогда не могли еще дарить на память фотографий, и иконка была для солдата Ивана Фокина прежде всего памятью о своей матери. Так же и он, Алексей, всякий раз, когда доставал одеколон с обольстительной красавицей на этикетке, вспоминал о матери, которая второпях на вокзале, когда его провожали в армию, купила самый дорогой, какой только был в ларьке, флакон. С тех пор он ни разу так и не открыл его и берег, не зная почему.

Нет-нет, в этом старинном болгарском доме поселилось не только нечто солдатское, пропахшее порохом, отблескивающее отмытым, очищенным от крови металлом. Неуверенными шажками — ножки калачиком в игрушечных лапотках — протопотала по комнатам девочка Катя. Ей не дотянуться даже до затвора вон того ружья, с которым в последнюю атаку шел ее отец. Но может, это и есть ружье Ивана Михайловича Фокина, некогда принявшего из теплых материнских рук образок-талисман? И не сама ли Авдотья Фокина в черном, повязанном до бровей платке заглянула в окно.