Владимир Глушаков - Цветение калины

— Кто?

— Да о ком я тебе рассказываю битый час? — Тамара холодно, почти неприязненно взглянула на брата.

— И Жорка… знал об этом?

— Представь, знал.

Тамара минуту сидела молча, отрешенная и безучастная ко всему, но по тому, с каким упорством она разглядывала подрагивающие кончики пальцев рук на коленях, Сергей понял, что сестра в любую секунду может разрыдаться — достаточно капли его сочувствия, жалости.

Они лежали на полу, разделенные раскладушкой с безмятежно раскинувшим на ней руки Игорьком, и молча слушали дробное постукивание капель дождя о жесть подоконников.

— Ты, наверное, уже не помнишь старого Галайду? — Мягкий, приглушенный голос Тамары долетал будто из-за перегородки.

Сергей слегка приподнялся на локтях.

— Это того самого ольшанского колдуна?

— Тебе было всего годика три, когда он сгинул. Собрался помирать, а вместо этого как в воду канул. До сих пор не знают, как, что и где.

— Слыхал вполуха эту легенду… А ты что это колдуна на ночь вспомнила?

— Да так. В сорок первом мне исполнилось шесть годков. На дворе стояла, кажись, мокрая осень, дожди все на огороде погноили. На вечеринки от начала войны не собирались — нечего было на них делать, поэтому шли, в основном женщины, в соседние Ольшаны. Восемь километров туда да обратно столько же по грязи: старец Галайда библию толковал. Занятно это у него получалось. Однажды только мама взяла меня с собой, а вот запомнилось…

— И ты в шесть лет понимала, что толкует библия? — Сергей снисходительно покосился в темноте на сестру.

— Да не в библии дело, а в самом толкователе. Думаешь, мы заради нового и старого завета ноги били?.. Люди надеждой жили, и он это слово умел заронить в душу.

— Ага, сейчас дошло. И о чем он вам толковал?

— Дядя, ножки промочил… — всхлипнул во сне Игорек.

— Тсс! — Тамара прижала к губам палец, наклонилась над сыном, но он дышал ровно и спокойно. — Может, тоже спать будем?

— Куда теперь заснуть! Колдун в белом стоит перед глазами.

— А ты не смейся. Он первый сказал нашим людям, что немец допрет до Москвы, а от красных стен Кремля русское воинство погонит и погонит его до железных ворот смуродного Берлина… Откуда он мог знать такое, скажи? Ну, что крови невинной много прольется, знали и без него. И что счастливая жизнь наступит, знали. Не это засело в памяти, а вот какие слова: чем упорнее люди будут в стремлении к богатству и могуществу, тем чаще станет болеть земля. Да никто не прислушивается к ее стону-мольбе. Запоят, закормят землю лекарствами, то есть удобрениями, урожаи небывалые соберут, а того и не заметят, что давно, болеет она. Сперва родить откажется. Случится такое, может, через сто, может, через триста лет… Точно никто не знает.

— И ты до сих пор веришь в эту сектантскую муру?

— Верю я или не верю — мне от этого не легче. Моя жизнь уже вряд ли изменится к лучшему…

— Само никогда не изменится — захотеть надо. А сказка твоя, кроме того, что очень вредная, весьма, знаешь, напоминает первую — про злого джинна в бутылке. Земля не умрет, пока мы будем жить на ней. Нет, сестра, устала ты. Помнишь, бабы белье полоскали у Дундиной кручи? Щука у меня сорвалась с удочки — я на всю жизнь запомнил почему-то, как она стояла в мутной воде, Вот и ты живешь, как та щука…

— Ладно, хватит. Оставим на завтра… Да, чуть не забыла! Вера просила дверной замок поменять. Боится одна с дитем в пустой квартире.

Вера, как прикинул Сергей, должна была вернуться с работы не раньше шести; времяпрепровождение в четырех стенах оказалось занятием до того скучным и утомительным, что не оставалось ничего лучшего, как пойти побродить по городу.

Не заметил, как очутился на Колхозном рынке. Почему притянуло, как магнитом, именно сюда, в пеструю, разноголосую гущу полушубков, платков, телег, машин — вряд ли сейчас смог бы ответить себе. Ходил между рядами, с веселым, пожалуй, даже вызывающим любопытством окидывая взглядом горы всякой всячины на столах: ранних южных фруктов, овощей, варений-солений, изредка приостанавливаясь и спрашивая «Почем?». Ему наперебой отвечали, прощупывая его короткими изучающими взглядами, и он, с деловым видом кивая — найдем, мол, подешевле, — неторопливо продвигался дальше.

У каменного забора, рыхлого от влаги, с обвалившимися кусками кирпича вместе с известкой, густо пахло лошадьми, сырой ременной упряжью, овсом. Остановился, на полную грудь вдыхая знакомый с детства запах. На одну из подвод дядька в полушубке укладывал пустые ящики из-под яблок, его жена, пожилая колхозница в телогрейке, тут же, рядом, грубыми непослушными пальцами пересчитывала выручку. У ящиков, пропахших яблоками и слежалой ячменной соломой, вертелись чьи-то ребятишки. Сперва подумал, что хозяйские, но, оказалось, нет, — местные. Чернявая смуглая девочка и белоголовый веснушчатый парнишка — одних лет, с разницей, может, в год, эти, наверное, в школу ходят; за ними всюду поспевает совсем еще крохотная девчурка, годика три ей, она закутана в полинялый теплый платок, подхваченный под мышками и завязанный сзади на узел, поэтому руки у нее торчат, как у куклы, а по личику, обозначенному пуговкой носа и глазенками, трудно определить, на кого из старших она больше похожа — на мальчика или на девочку. Одеты-обуты дети как попало, на румяных от вешнего ветерка лицах — робкие улыбки, давно не видевшие расчески волосы торчат клочьями, любопытные глазенки глядят на хозяев подводы с трогательной непосредственностью. Сердобольная тетка сует каждому в руку по румяной лежалой груше, предварительно обмахнув эти мягкие, еще прошлогоднего урожая «бере» фартуком. И вот уже все трое дружно грызут сочные плоды, доверчиво приблизившись к лошади, лениво перебирающей губами остатки сена на пятачке оттаявшей земли и косящей на детей умным фиолетовым глазом.