Владимир Богомолов - Застава в степи

Как будто ничего другого у нас в совхозе нет. Взять хотя бы к примеру коровник. Тот новый, здоровенный, над которым чудак Лисицын прибил скворечник. В коровнике весной смонтировали машинную доильную елочку. Вот это — вещь. В специальные отделения заходят сразу десять коров. Доярка надевает им на вымя такие металлические трубки, которые называются стаканами, включает рубильник, и молоко бежит по трубке в бак. Семь минут, и десять коров подоено. Нас водила туда на экскурсию ботаничка Анна Семеновна. И чего это я про коров размечтался. Все, равно же елочка теперь не работает — всех коров вывели в лагерь, как нас. А ребята сейчас парты починяют. И скоро у них обед будет. Тетя Дуся достанет из погреба холодное молоко. И каждый, кто хочет, может пить его сколько угодно. «Ну, что ты как маленький о молоке размечтался», — ругаю я себя и возвращаюсь еще раз к крайнему дому. Там кто-то включил на всю мощь динамик, и в степь летит песня.

Какой же я несмышленый. Папа говорит, что километр — это одна солдатская песня. Значит, две или три песни — и я на месте. И приятно, и быстро, и не так нудно, как считать шаги. Жалко только, что я не знаю ни одной солдатской песни. Как это там папа вечером после зарплаты поет:

Но не будешь же один куплет петь всю дорогу. А то получится, как у того казака, который от ярмарки до дома тянул одно слово «Ой да гвоздик!» Что если солдатскую песню заменить пионерской? Ну, например, вот этой: «Взвейтесь кострами, синие ночи». И я запеваю:

Пот с меня начинает катиться ручьем. Песня кончилась, а до пруда все так же далеко, как если бы она и не начиналась. Получается, что пионерская песня короче солдатской и мне придется петь их не три, а все десять. А мы успели разучить лишь три. На худой конец, пионерские можно заменить обычными, которые поют все. Например, песней геологов. Там как раз тоже про дорогу есть слова «А путь и далек и долог». Но геологи ходят не торопясь, а мне надо идти быстро. Надо бы спеть такую песню, которая подталкивает. Я думаю…

В это время, как будто уловив мои мысли на расстоянии, сзади запевает Генка:

Наконец-то появился, пропащая душа. Думаешь, я кинусь тебе навстречу с распростертыми объятиями?

Нет. Я делаю вид, что не слышу, и продолжаю свой путь. Генка, поднимая босыми ногами клубы пыли, догоняет меня и, как будто мы с ним уже виделись, спрашивает:

— Ты тоже узнал про них?

— Про кого?

— Про коммунаров. Милиционер говорил, что они уехали, а отец не верит и говорит, что их скорее всего расстреляли где-нибудь тут недалеко. Я думал, что ты ищешь их могилу.

— Нет, я тебя искал, — отвечаю я раскрасневшемуся и мокрому от ходьбы другу. Но он не замечает или по своей хитрости не хочет замечать моей обиды и тем же тоном говорит мне:

— Странно ты искал меня. Я же не иголка. А ты три раза туда-сюда ходил. Может быть, ты деньги потерял?

— Почему ты так решил? — удивился я.

— Да потому, что ты так дотошно вымерял дорогу. Я и подумал: или Семен разузнал про могилу тех коммунаров и ищет ее в этом месте, или деньги родительские потерял и чтоб не было взбучки, решил до вечера искать их.

— Ты лучше про свою взбучку не забудь, — предупредил я разговорившегося друга.

— А за что это мне будет взбучка?

— Дома сказал, что идешь в лагерь, а сам даже не заглянул туда.

Генка остановился, вытер пот с темного лба. Лицо его стало грустное. Я подумал, что это мое предупреждение так повлияло на него, но оказалось, Синицын даже не придал моим словам никакого значения.

— Во-первых, я не сказал дома, что иду в лагерь, — заговорил Генка, глядя в сторону поселка. — Я сказал просто, что пошел, во-вторых, я вчера обещал Фаине не появляться больше в этом детском пионерском лагере и, в-третьих, вечером отец рассказал мне кое-что о коммунарах и надо было это уточнить. Я ездил в первое отделение к одному деду. Но он сейчас в гостях у сына в Москве.