Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

Когда траурная процессия тронулась, Виктору вдруг захотелось как-то высказать глубокую признательность всем знакомым и незнакомым зареченцам, что пришли отдать последний долг мастеровой женщине, матери погибших бойцов, не оставили в трудную минуту его одного.

…Под вечер, когда разошлись старики, соседи, рабочие со стекольного производства, что приходили помянуть Пелагею Федоровну, поклониться двум фотографиям, перевязанным одним черным крепом, за столом рядом с Виктором остались Николай Николаевич, Матвей, Ксана с Парфеном, Максименков. Особняком держалась Лидия, уронив голову на грудь, сидел Тамайка. Какое-то время молчали, не замечая, как за окнами догорал закат печального дня.

— Друзья мои, — Максименков, ссутилившись больше обычного, налил рюмку водки, встал, — я вспомнил старую притчу. Однажды философ спросил матроса: как умер твой дед? Утонул в море. А прадед? Рыбу ловил, лодка перевернулась и… А отец? Он тоже утонул. Как же ты не боишься после этого выходить в море? И тогда спросил матрос философа: как ваши предки почили в бозе? Вполне прилично, на своих кроватях. Ах, как же вы не боитесь после этого ложиться на вашу кровать?.. Кирьян, Пелагея… они, как бы это сказать, тоже не боялись выходить в открытое наше житейское море. И уплыли. Эх, ма! — поднял рюмку, взглядом приглашая поддержать, но никто не пошевелился. Выпил в одиночку. Почему-то сегодня он совсем не пьянел, хотя очень хотелось забыться, рассеять мрачные думы. Максименков, конечно же, понимал: с уходом Пелагеи не только ему, многим заводским будет недоставать чего-то очень близкого, личного. Уже сегодня для него все вокруг утратило краски и запахи.

Снова в большой комнате стало тихо. Казалось, все переговорено, перечувствовано, передумано, только никто не уходил. Виктор исподлобья взглянул на притихшую Лидию. Максименков тотчас перехватил этот мимолетный взгляд, положил на край стола поросшие рыжинкой руки:

— Молчите. Ну, что ж, сообщу вам новость. Я порешил уйти из стекольного, с завода.

— Чего это вдруг? — спросил Виктор.

— Пора на заслуженный отдых. У меня годков отработанных, что снега зимой, по горячему и по холодному стажу. — И, предупреждая вопросы, поднял руку. — Устарел я, братцы, для нынешних перегрузок, не желаю, чтобы и меня… словом, как писал поэт: «Дарите цветы живым»… Да, вот еще что. Верни-ка, Виктор Константинович, моего «колдуна», ту тетрадочку неказистую с записями. На досуге перечитывать стану. — Максименков откинул прилипшие к мокрому лбу волосы. — Еще раз прими самые искренние соболезнования. Пошли, жена, — не оборачиваясь, Максименков направился к выходу. Лидия встала за ним.

— Я провожу! — Виктор, еще окончательно не осознавая, что значило для него решение Максименкова, шагнул следом, заволновался, не находя слов для выяснения причин столь неожиданной самоотставки. Удивило, что промолчал и Николай Николаевич.

У крыльца Виктор решительно остановил супругов. Лидия догадливо отошла в сторонку, к молоденьким березкам, Виктор откашлялся, однако ничего не успел выяснить — следом за ними на улицу вышли и остальные.

Стоял совсем не по-весеннему теплый вечер. Ветерок утих, с недальних полей доносился рокот трактора, березки замерли, не постукивали ветвями в окно. А в дальнем конце улицы тысячеглазым великаном возвышался над леском завод. Люди пристроились кто где смог — на завалинке, на крыльце.

— Друзья! Я вам несказанно благодарен за участие, за сочувствие — каким-то чужим голосом проговорил Виктор. — Нам теперь вместе жить, работать.

— Бог в помощь! — тяжело поднялся с крыльца Матвей. — Работайте. Без меня. Я в город подаюсь.

— В город? — переспросил Николай Николаевич. — С какой стати? Зарабатываешь нормально, дело любишь. Ты же варщик божьей милостью, работаешь, как поешь.

— Не пою больше, голос сел. — Матвей покосился в сторону пышнотелой Ксаны, что прижалась к боку Парфена. — В городе, небось, и голос прорежется. А тут… сильно пташечка запела, чуть-чуть кошечка не съела.

— Возьми меня тоже в город, дядя Матвей, — вывернулся откуда-то из-за спины председателя завкома Тамайка, — Тамайке худо в поселке. Тетки Пелагеи нет, Тамайка сны видеть перестал, живое стекло больше не видит.

Ксана легонько толкнула локтем Парфена, кивнула в сторону калитки. Никитин понял, спохватился, молча протянул Виктору правую руку. Максименков, Тамайка, Лидия стояли у калитки, почему-то не уходили. Поджидали Парфена с Ксаной, то ли хотели услышать последнее слово Николая Николаевича.