Анатолий Баюканский - Восьмой день недели

Хлопнула входная дверь. Вошла Ксана. Была она сегодня в сверхмодной куртке ярко-малинового цвета с неизменным портфелем. Ксана — женщина упитанная, рослая, а в куртке выглядела богатыршей, таких, как она, Тамайка видел в Южно-Сахалинске, они на соревновании круглый шар бросали — кто дальше.

— Все те же лица! Привет от новых штиблет! Как здоровье? — не дожидаясь ответа, повернулась к Тамайке. — И тебе маленький приветик, медвежий сынок! — скинула с крутых плеч малиновую куртку.

— По делу припожаловала аль просто? — Пелагея с трудом отключалась от тягостных размышлений после рассказа Тамайки. Приход заведующей столовой был явно некстати.

— У меня, Пелагея Федоровна, каждая минута на вес золота. Служба спать не дает, служба к людям ведет. Сколько у меня людей под началом? То-то. Знаешь, что такое питание? Это — хорошее воспитание. Эх, ма! Всех накормить, напоить, от жалобщиков да контролеров отбрехаться. Ладно, это — лирика! — Ксана открыла портфель, принялась вынимать диковинные продукты, победоносно поглядывая на Пелагею. — Твоему правнуку по новой должности паек положен. За наличный расчет, конечно, не задаром. Да не гляди ты на меня волком. Не от себя отрываю. Выделено, и точка! Мое дело служебное, доставила — и будь здоров!

— Конфеты «Елецкие кружева», — Тамайка склонился к продуктам, грудой сваленным на столе, — кофе растворимый, тушенка говяжья. Рыба лососина.

— Однако, бери банки, кульки, тетка Пелагея, а конфеты Тамайка возьмет, сколько денег платить надо? У дяди Кости во дворе медвежонок есть. Тамайка зверьку конфетки подарит.

— Переживете вы с медвежонком! — Ксана решительно отобрала у Тамайки коробку с конфетами, легонько подтолкнула парнишку к двери. — Иди погуляй, дай старшим посплетничать.

— Сплетничать шибко нехорошо! — совершенно серьезно заявил Тамайка. — Я лучше к медвежонку пойду, чем твои тылгурашки слушать, кривые они. — Ксана отдернула занавеску на окошке, проводила взглядом Тамайку. Повернулась к Пелагее. — А теперь…

— А теперь, — подхватила Пелагея, — перво-наперво припасы назад забери. Мы и раньше, в трудные-то годы, как все заводские, обходились без пайков, а нынче и подавно обойдемся. У меня скатерть-самобранка.

— Ох, генерал без армии, — криво усмехнулась Ксана, — все куролесишь? Ну, чего, чего раскомандовалась? Сами с Кирьяном жили, как в монастыре, правнука, интеллигентного человека, хотите на столовскую диету посадить. Привыкли всех по-старинке мерить, иные времена.

— Забери! — задохнулась криком Пелагея. — Надевай свой красный флаг, марш отселева!

— И продукты не нужны, — спокойно проговорила Ксана, не меняя позы, — и куртка японская не нравится. Да и соседка за компанию. — Не желаешь правнука поддержать, не нужно. Заберу дефицит. — Ксана сложила в портфель продукты. — Просьба есть, — сказала от дверей.

— Кирьян говаривал: человеку помогу — сам сильнее стану, — смягчилась Пелагея. — А сердце у тебя, соседка, не вещун, ничего не чувствуешь.

— Чувствую… зверскую усталость да одиночество. Одной спать знаешь как муторно. А что, беда какая нависла? — насторожилась Ксана, всматриваясь в лицо старой женщины. — Виктор говорил? Ревизия у меня, да?

— Да не ревизия, — Пелагея не смогла удержать усмешки. — Ни миру, ни ладу. Один мужик по тебе сохнет, а второй… в горести большой пребывает, не до тебя ему.

— Ох, колдунья ты, тетка Пелагея, — Ксана перебросила с руки на руку куртку, удивленно посмотрела на женщину. — Откуда про горесть Парфена знаешь. Я и то по большому секрету прослышала. Сам-то ни в жизнь не скажет, гордыня у него — царская.

— Сердце щемит у меня по любой чужой беде, никак не отвыкну. Всякие там подробности, право, не слышала.

— Я расскажу, расскажу, — Ксана вернулась к столу, швырнула куртку в угол дивана, подобострастно заглянула в глаза соседки. — На седьмые сутки работы новой печи Парфен самолично заметил непорядок на верхних брусьях варочной части. Прогар не прогар, но… температуру-то впервые столь высокую дали… Доложил по начальству. Благо опытная еще партия стекломассы варится, но… Печь пришлось остановить. Комиссия приехала, разбирается. Виктор твой — во главе. А Парфен… Парфен в расстроенных чувствах, никого к себе не подпускает, глаза долу опустил и ходит. Не натворил бы глупостей. Он ведь мужик с загибоном.

— Что я вам, божья матерь-заступница? — впервые огрызнулась Пелагея. Ее охватила досада. Сколько помнит Парфена, такого с ним не бывало. Законодателем печной кладки всегда считался.