Иван Торопов - Избранное

— Ну что ты, парень, — виновато захлопотала та, — садитесь, садитесь… Как не посидеть рекрутам?.. А я счас огонька пущу в самовар.

У каждого новобранца было по огромному, с охотничью избушку, сидору — чего только не натолкала в них провожающая родня. Мой сидор был не беднее, чем у других — уж постарались тетушки да брательники.

Мы выложили на длинный стол еду и питье, плеснули по кружкам и без особых тостов, чтобы поскорее согреться, хлобыстнули. И сразу накинулись на Пиконову закуску — высушенные глухариные грудинки, или, по-нашему, кэя. Ну, до чего же вкусна кэя, хорошо просоленная и на слабом жару провяленная! Доброе, плотное, коричнево-красное мясо тает во рту, будто дарит тебе все запахи леса. И благодарно радуется душа такой вкуснятине…

Огромный, артельный самоварище взгромоздился на стол, чайком погрелись, снова повеселели.

— Экие молодцы в армию идут… — вздохнула бабушка Марфа; она пригубила чаю со спиртом, но эта смесь не развеселила, а только опечалила ее. — Шонди банъяс мунэны… Какие ребятушки…

И тотчас повеселевший дядя Капит ответно взъерошился:

— Да, кунды-мунды, как же не быть солдатам на коми-земле, Марпа?.. Али думаешь, ежели мы с тобой состарились, то уж и некому стало солдатов рожать? На таких-то просторах? Ежели хочешь знать, Марпа, — коми-солдаты всегда шли по первому сорту. С русскими рядом. Храбрые. Хорошо стреляют, охотники. И всякий другой навык есть. Говорят, в отряде Ермака наши были. Да ты знаешь ли, Марпа, кто такой Ермак-то?

— А и не знаю я, откель мне, неграмотной, знать…

— Это который Сибирь первым захватил. Чуешь, кунды-мунды! Считай, четыре сотни годков прошло с энтих пор.

— Господи! И все воюют… — по-своему поняла хозяйка расхваставшегося старика.

— А когда Россия отколошматила Наполеона, одному генералу так понравились наши зырянские солдаты, что он даже самому царю прошение подал…

— Какое прошение? — подался к старику Олеш, у него отчаянно горели глаза.

— А чтобы на два вершка скостили норму роста при наборе коми-зырян, — довольный, ответил старик. — На целых два вершка от обычного! Чтобы и самых малорослых призывать… больно уж солдаты хороши!

Я сообразил: хитрый старик, не ради старой хозяйки затеял этот разговор. Ради нас, новобранцев… И ведь зацепил за живое.

— Или же гражданскую возьми, Марпа, — не унимался дядя Капит. — Сам я был в кавалерии, аж до Варшавы доскакали. А в последней-то войне, слышь-ка, Марпа, моему Ладимеру четыре ордена навесили. Кунды-мунды! Если бы не пал храбрым, нынче бы в генералах ходил, Ладимер-то мой…

Старик как-то сразу съежился, смялся, как подстреленный глухарь, и тяжело опустился на скамью.

— Ну, полно, Капит, что тут поделаешь, — вздохнула хозяйка. — У меня вот трое сыновей головы сложили… Теперь вовсе одна-одинешенька…

— Да, Марпа… Знаю… Пора тебе, девка, к людям выходить, — ласково сказал Капит. — На селе-то все повеселей.

— А кто меня там ждет, Капит? — печально улыбнулась старушка, вертя в узловатых синих руках щербатую деревянную ложку. — Туточки с хозяином, пока жив был, десять годков прожили… И теперь… без него… сколько… Каждая речушка будто своя, каждый бугорок да деревце. С ними разговариваю, как с сынами. Путик вот все не запускаю, с силками. Глаза пока на месте, стреляю. Нынче осенью пять десятков белок взяла да куница дурная подвернулась. Собака моя больно славная, кормилица моя верная. Только вот стареет. А так чего же — живем помалу, грех жаловаться… А при всегдашних-то постояльцах вроде и веселей. Согреются в теплой избе, чайком попотчуешь, и все как-то покойней — не совсем еще лишняя людям…

У меня помутилось в душе от такой исповеди бабушки Марфы, и я вышел на улицу. Распряженные лошади жадно хрумкали душистое сено. Собачка Найда, недреманное око, молча приблизилась ко мне. Хвостом дружелюбно крутит. Ну раз ты по-хорошему, то и я тоже! Я заскочил в дом и вынес глухариные кости и несколько шанежек.

Снежок перестал. Из туч, как из омута, выплеснулась яркая, еще не дозревшая луна. А далеко ли от нее до земли? Задрав голову, я долго смотрел… От расставания с домом еще не остыла душа. Надолго ли уезжаю из родной-то земли? А может, я и есть вон та блуждающая звездочка? А месяц-то — одна девушка… всегда где-то рядом плывут они по небосводу жизни, но никак, никак не приблизятся друг к другу… Все не по-нашему распоряжается жизнь.

В Визинге нас оболванили наголо. И с той минуты начали мы ощущать на себе неумолимую узду армейской дисциплины, которая постепенно натягивалась все туже и туже.