Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Все целы, нет? — спрашивает Шевчук, протирая очки. Они у него постоянно отпотевают.

— Целы, — отвечает Мишель де Бре у меня над ухом.

Оказывается, это он придавил меня. Не ожидал от него такого.

— Спасибо, — говорю.

А он опять усмехается, снова на лице его высокомерное выражение, и на «спасибо» не ответил. Сделал вид, что не слышал.

— Как там у вас, никого не задело? — тревожно склоняется над горловиной штурман Гена.

— Перестань бомбами кидаться! — отвечает ему Мартов.

— Стрелу раскачало, — поясняет штурман Гена. — Барахлит лебедка.

— Еще раз кинешь, — предупреждает Егорыч, — мы в землянку залезем и на гармошке заиграем. Будешь в одиночку план выполнять.

Выяснив, что у нас все в порядке, штурман Гена бодро кричит:

— Разговорчики! Работай!

— Ты смотри как наловчился! — удивляется Егорыч. — Будто век в начальстве ходит. Далеко пойдет. Задатки есть.

И мы опять бегаем. Опять морозный туман трюма наполнился нашим тяжелым дыханием, грохотом железной площадки, стуком сбрасываемых с плеч коробов и криком «Вира!».

К концу вахты измотался так, что бегу с коробом, а самого шатает. Неужели не будет конца этой беготне! Уже не могу отодрать короб от палубы, выпадает из рук. Силюсь, тужусь, злюсь, а поднять не могу. Помогают матросы. Будто ненароком. То Мартов, то Мишель де Бре, то Эдик. Да еще обгонят в общей веренице, притащат два короба, пока я с одним трюх-трюх.

Левая нога болит, синяк, наверное, набил. Поднимая короб, сначала взваливаю его на колено (этому тоже научили матросы), потом вскидываю на плечо. Плечи — не притронуться, будто на них чирьи вскочили. Но плюхнешь на плечо короб, стиснешь зубы и бежишь.

— Работай!

Бег. Наклон. Короб на плечо. Снова бег.

— Работай!

Бег. Хрип. Грохот.

— Работай.

И вдруг стоп! Тишина. В гулкой туманной пустоте трюма слышно только частое дыхание матросов, и квадрат голубого неба не заслоняется черным пластырем площадки.

— Шабаш! — весело кричит штурман Гена и показывает белые зубы.

— Кончай ночевать! — бодро откликается Саня Пушкин. — Свистать всех наверх!

Все! Шабаш! Слава богу.

Лезем по отвесному трапу наверх. Скорей, скорей отсюда!

Пошатываясь, бреду по коридору. Со стороны посмотреть — пьяный. В каюте с трудом стягиваю железные валенки, пропотевшую одежду. Руки трясутся, ноги подгибаются, все тело дрожит каждой жилкой, стоном стонет. Кажется, никогда в жизни так не уставал. Только однажды, в октябре сорок четвертого, когда штурмовали Муста-Тунтури, думал, помру от усталости. Не от пули, не от осколка, а именно от изнеможения. На меня тогда усталость навалилась — смертная! Со страху, видать. Ноги пудовые, автомат, будто чугунный, обрывал руки; лезу, карабкаюсь по гранитным валунам, стараюсь не отстать от старшины, хрипло кричу вместе со всеми «Ура-а!», даже не кричу, а издаю какой-то сип со всхлипами, выбиваюсь из сил и думаю: «Все! Конец! Сейчас сердце лопнет».

И теперь вот то же: умыться не могу, не могу разжать пальцы, не могу наклониться над раковиной. Смотрю на себя в зеркало. Лицо обрезалось, глаза запали, волосы слиплись сосульками. «Ну, алтайский парнишонка, знаешь теперь, какова рыбацкая работа! А что дальше будет? Не заноешь: пустите домой, к маме?»

Хочу умыться и не могу. И смех и грех. Не слушаются руки. «Жилы вытянул», — сказала бы моя бабка. Ну выпал денек, век не забуду!

Иду в душ: смывать пот, грязь, приходить в себя, обретать человеческий облик. В душевой битком. Парни плещутся, хлопают друг друга по широким и бугристым от мускулов спинам, гогочут. Здоровые, черти! Им все нипочем.

Шевчук здесь же. Встречает меня вопросом;

— Жив?

— Еле-еле.

— Это по первости. Потом втянешься. Вот через восемь часов опять выйдем, если не успеют выгрузить, — «обрадовал» он меня.

Я даже вздрагиваю. Опять в трюм! Хоть бы выгрузили. Неужто так много рыбы осталось! Наловили на свою шею.

А парни наподдавали пару, и опять, как в трюме, — ничего не видно в белом тумане. Хлещутся вениками. Откуда они их взяли посреди океана?

— Поддай, поддай еще! — кричит Шевчук. Он любитель попариться.

— А-ах, красота! — блаженно стонет Егорыч. Узнаю его голос в густом пару. — Все косточки размякнут.

— Пивка бы сюда, — мечтательно говорит Шевчук. — Я как в баню пойду, так на целый день. Потом дома жена опять парилку устраивает.

— Сандуновские бани в Москве — вот это да! — подает голос Мишель де Бре. — Там пивко прямо на рабочем месте. Кто был в Сандунах?