Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Отнеси, — просит Егорыч. — Ты — посторонний, матросы ничего не скажут, а мне нельзя.

Вот черт побери! Все же я — посторонний здесь, не признают за своего.

Да, чужой я им, как были чужими газетчики, время от времени приходившие к нам на водолазный катер. Кое-кого мы даже облачали в скафандр и спускали на несколько минут под воду в обязательном сопровождении водолаза. И потом он с восторгом писал о нас. Но мы-то знали, он окунется, выйдет (вернее, надсаживаясь, мы вытащим его на трап) и уйдет, а мы останемся. Здесь наша работа, наша служба, наша жизнь. И все мины, торпеды, погибшие корабли и утопленники — наши. Нам их доставать, взрывать и самим погибать. Читали потом о себе восторженные очерки, находили неточности в терминологии, неточности в описании подводных работ — усмехались снисходительно, потому что совсем не чувствовали себя героями, какими нас изображали. Видимо, я теперь в положении тех газетчиков, и команда «Катуни» меня не признает, потому как я сегодня здесь, а завтра — там. А они всегда — здесь.

Я заношу Носачу сверток. Капитан лежит на диване, свет горит. Может, он дремлет, может, думает. Дверь приоткрыта. Я захожу без стука, кладу сверток на стол и уже повернулся, чтобы уйти, как он хрипло бурчит:

— Погоди, куда бежишь.

Садится на диване, приглаживает волосы, тянется за сигаретой, спрашивает:

— Что это?

— Подарок. Егорыч передал.

— Ну, если подарок, то давай. Да стой, куда ты?

— Спать.

— Успеешь, выспишься.

Капитан разворачивает газетный сверток. В нем бутылка сухого вина, свежие огурцы, краковская колбаса, лук, банка апельсинового сока.

Носач прикуривает сигарету и вдруг говорит:

— Ну что, собрал досье на меня? Зверь — не капитан. Да?

— Да нет, почему зверь! — пожимаю я плечами.

— «Да нет»! — усмехается Носач. — Вся команда стонет. Думаешь, не знаю. — И вдруг признается: — Самый трудный рейс у меня. Такого еще не бывало.

— Ну, времени впереди еще много, — пытаюсь утешить его я. — И рыба будет, и план.

Он коротко взглядывает на меня, в глазах его скрытая усмешка, и я понимаю, что мои утешения ему «до лампочки».

Деликатно постучав в дверь, входит Фомич.

— Можно?

— Вошел уже.

— Радиограмма, Арсентий Иванович. — Фомич кладет перед капитаном листок, и весело смотрит на меня, и даже подмигивает как-то заговорщицки. Лицо его светится — значит, хорошее известие принес.

Капитан пробегает глазами радиограмму, хмыкает:

— Еще что?

— Еще дали «добро» свежими продуктами пополниться. «Буря» доставит из Лас-Пальмаса. Еще спрашивают, почему на экспорт не ловим.

Капитан опять хмыкает:

— Мы вообще не ловим. Что они там, не знают? Лучше бы дали новый район, а не спрашивали про экспорт. Молчат?

— Молчат, — кивает Фомич.

— Топливо нам надо. Запроси разрешения подойти к танкеру.

— Хорошо. Еще что?

— Пока все.

— Тогда я пошел. Спокойной ночи. — Фомич опять незаметно подмигивает мне. Что он такое принес?

Носач украдкой снова пробегает глазами радиограмму, и хмурое лицо его начинает разглаживаться. Раз, другой взглядывает на меня, опять хмыкает:

— Художественная выставка в городе открылась. Мой бюст выставили. Мраморный. Скульптор ко мне приходил на берегу, позировал я ему.

На другой день, когда я приду на вахту, Фомич спросит у меня: «Ну как, поздравил Чапаева?» — «Поздравил», — отвечу я и подумаю, что Фомич безошибочно точно охарактеризовал Носача. В гражданскую войну Носач мог бы стать знаменитым начдивом. Есть в нем что-то чапаевское.

И я вспоминаю, что произошло на днях. В этой толкучке, что сейчас в районе промысла, все время надо держать ушки на макушке — рядом снуют траулеры, эсэр-тэшки, еще какие-то малыши. Бороздят океан параллельными галсами или прут поперек курса. В тот раз кинулись мы за косяком, который вроде бы входил к нам в трал — фишлупа показывала. А слева по носу японец избирал трал, и его разворачивало на месте. А справа навстречу полным ходом чесал малыш под непонятным флагом. Африканец, наверное, из развивающихся стран. И когда стали сближаться, этот малыш вдруг попер на нас — руль, что ли, у него забарахлил или салага на штурвале стоял? Прет на нас, а нам отворачивать некуда — слева японец, как на якоре, стоит, со своим тралом возится. Штурман Гена побелел, я тоже прирос к палубе. «Спокойно! — раздался властный голос капитана. — Лево три!» — «Есть лево три!» — выдавил я из пересохшего горла. Разминулись впритирку. Матросы на палубе оцепенели. Капитан потом «выдал» штурману Гене за ротозейство, но в тот момент Носач сохранил хладнокровие, выдержку, трезвый расчет. Капитан он все же — дай бог!..