Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Ты не подумай, не хотел я этого бюста, — почему-то оправдывается Носач. — Пристал, как с ножом к горлу. Мне, говорит, заявить о себе надо. Пожалел я его. Пусть заявляет.

— Чего-то вот лежал и детство вспомнил, — вдруг говорит Носач, и легкая улыбка трогает его жесткие губы. — Домой захотелось, на Байкал.

Лицо его стало мягче, добрее, и глаза потеплели, смотрят куда-то вдаль, в далекие милые сердцу годы.

— За нерпой всегда уезжали на санях. Апрелью. Лед ненадежный, часто отрывало льдину вместе с людьми, с лошадями, с санями. Иной раз прибьет к берегу за сотни верст от дома, а то и вовсе с концом. Лошадей часто гробили. Человек еще поплавает, а лошадь, она сразу ко дну вместе с санями. Тонет и кричит, как человек. До сих пор этот крик в ушах.

— Приходилось тонуть?

— Приходилось. Льдина обломилась, мы с отцом остались на ней, а лошадь ко дну пошла. Прямо человеческим голосом кричала и на нас смотрела. У отца припадок был, так лошадь жалел. А нас потом спасли. Четыре дня плавали на той льдине.

Молчит, задумавшись.

— А потом догадались делать комбинированные сани с лодкой. И без лошадей. На себе таскали. Несколько десятков километров на себе тащим сани и лодку. Но уж воды не боялись. Чуть что — мы на лодке. И сани помогают на плаву быть. А тут что! — неожиданно заключает он. — Тут комфорт! С удобствами рыбу ловим. И еще недовольны.

Опять молчит. И я молчу.

— Чего-то я все детство сегодня вспоминаю, — усмехается Носач. — Мы летом-то мальчишками с Байкала не вылазили, а вода там, сам знаешь, — не Сочи. Нажаримся на солнышке — и в воду, потом опять жаримся, дрожь выгоняем. И летом, и зимой на Байкале пропадали. Под лед сколько раз проваливались. Один раз чуть совсем не утоп. Весной. Лед ненадежный. Провалился с головой. Хватаюсь за края, а лед игольчатый — половодье уже прошло сквозь него. Крошится под руками. Дружок мой убежал. Я думал, он за помощью бросился, а он со страху домой прибежал и молчит, никому ни гугу. Я еле выкарабкался на лед. Лежу, а он подо мной гнется. И ползти нет сил. Лежу и слушаю, как он подо мной оседает. Ну, думаю, сейчас опять провалюсь, а сил двинуться нету, отползти не могу от края. Так и лежал, сам на льду, ноги в воде. Пока взрослые не заметили, на досках ко мне подобрались, оттянули от полыньи. А лед зыбкий, трещит, под ногами дышит. До сих пор этот треск слышу.

Иногда ночью приснится, так в поту просыпаюсь.

Он замолкает, прикуривает новую сигарету.

— Дружку я потом фонарь подвесил под глаз. — Невеселая усмешка трогает жесткие губы. — И кончилась наша дружба с ним. А закадычными были.

Опять молчит.

Я вспоминаю, что рассказывали о нем, как несколько лет назад его судно попало во льды в Северной Атлантике и получило пробоину. По грудь в воде в трюме ставили цементные ящики на пробоину, и Носач руководил этими работами. Боролись за спасение судна изо всех сил. Поставили пластырь. Судно так осело в воду, что по всем писаным и неписаным законам оно должно было пойти на дно, но осталось на плаву. Трое суток вел такое судно Носач, не смыкая глаз. Иностранцы предлагали помощь. Отказался. За их помощь надо было платить валютой огромную сумму. Капитан довел судно до ближайшего иностранного порта. И там их встретили как героев, все газеты были полны сообщениями, что русский капитан привел судно своим ходом и спас экипаж в совершенно безнадежном положении. На причале была толпа народу и корреспондентов. Носач, когда ошвартовались и когда стало ясно, что опасность миновала, уснул и проспал восемнадцать часов. А потом к нему заявился тип, говоривший по-русски, и сказал, что его, Носача, когда он вернется в Россию, сошлют на Колыму за поврежденный траулер и что один местный судовладелец, восхищенный его мужеством, предлагает ему новое судно и все почести, какие положены храброму и опытному капитану. Носач выслушал, взял этого типа за шиворот и выставил из каюты. Тот так торопился покинуть судно, что аж шляпу забыл. Носач ему эту шляпу выбросил на причал, где стоял народ и забавлялся этой сценкой, видимо понимая, что к чему...

— Не уснул еще? — вдруг прерывает мои мысли Носач.

— Нет.

— Ну иди, поспи, а то скоро уж на вахту.

На часах три ночи. Через пять часов мне на вахту.

Носач вместе со мной выходит из каюты, поднимается по трапу в рубку. Опять будет искать рыбу.

Утром, когда я пришел на вахту, капитан одиноко сидел перед окном на откидном штурманском стульчике и хмуро глядел на океан. И я вдруг увидел, что у него по-мальчишески узкие плечи, худая спина, горбом выпирающая из-под рубахи, и затылок по-детски беззащитен и трогателен. У меня защемило сердце. Я снова подумал о его одиночестве. Он здесь властелин. И при этом одинок среди команды, как и все капитаны.