Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Голых? — изумленно воскликнул Вольф. — Вы представляете? По дороге идут голые. Да ведь и холодно: зима, перемерзнут.

И опять Николай Кораблев попал в тупик, но через минуту сказал:

— А население? Оно не сможет пожертвовать то, что годами скупало у пленных?

— Э-э-э! Немка еще не дошла до социализма: у нее раскаленными клещами не выдерешь то, что она приобрела за картошку. Да и шумно. Ведь это не иголка — одеть десять-пятнадцать тысяч пленных.

— Хорошо. Мы приведем их одетыми. Я сделаю так, что протест поднимут англичане, — сказал Николай Кораблев. — Но как наших потом отправить?

— Одетых? Это уже будет проще, — согласился Вольф. — Ведь почти ежедневно гонят пленных. Пять-шесть солдат с автоматами и сотни пленных. Те товарищи, которые уже в горах, могут днем перегнать всех под видом пленных.

— Это нахально — днем, — запротестовал Генрих.

— Дерзновенно, хотите сказать? — спросил Николай Кораблев.

— Да. Это вне всяких правил.

— Давайте нарушим всякие правила, была бы правда. Вы, Вольф, сейчас же отправляйтесь в горы, отберите десять вооруженных автоматами немецких партизан и русских, расскажите, что им предстоит делать. Я отправлюсь в лагерь — к англичанам. Вы, Генрих… дайте мне мою порцию кофе, — бледнея, закончил Николай Кораблев.

Генрих сбегал в домик, принес заготовленную бутылку кофе, небольшой бутерброд и, видя, как все это Николай Кораблев быстро уничтожил, сказал:

— Почему вы отказываетесь от дополнительной пищи? Ведь я могу хорошо накормить: у вас большое тело, и оно требует больше кушать.

— Чтобы не пасть духом, — ответил он и, поднимаясь, добавил: — А теперь за дело! Кстати, Вольф, нельзя ли все-таки связаться с той женщиной? Где она живет постоянно?

— В Новом Дрездене.

— А-а!.. Помню. Нас перегоняли через этот город еще в сентябре.

— И вы были в той партии, которую перегоняли по нашей улице?

— Да. Я был в той партии.

— А мы стаяли у ворот и смотрели на вас… и та женщина плакала. Молча плакала. И я плакал. Молча плакал. И моя старушка плакала. Молча плакала. Все мы молча плакали. Да-а… А нынче уже весна идет на двор. Русские очистили Пруссию…

— И немецкий народ приходит в сознание. Вы напрасно о своем народе так плохо думаете. Ныне он не тот, что два года тому назад… Так вы разыщите, Вольф, ту женщину и передайте ей такое слово: «Пора».

— Что такое «пора»?

— Она русская и поймет. Запомните — пора. Повторите.

— Пора, — повторил Вольф, внимательно всматриваясь в лицо Николая Кораблева, затем произнес: — Вы настоящий русский богатырь.

В начале апреля Татьяна прибыла в Новый Дрезден к старикам Вольфам, уставшая, душевно надломленная, снова находящаяся на грани того безумия, в какое она когда-то впала при переходе через болото в Брянский лес к партизанам.

В приморском городе-крепости ей удалось поднять женщин, стариков — десятки тысяч беженцев, и те, подхватив на руки детей, хлынули в казармы, в окопы, на передовую и, падая на колени перед офицерами, солдатами, умоляли:

— Бросайте оружие!

— Спасите нас!

Солдаты колебались. Разъяренная толпа женщин хлынула в комендатуру, выволокла оттуда генерала Шпиллера и со связанными руками передала его солдатам… И тогда из гарнизона, имевшего более ста тысяч, восемнадцать тысяч сдалось в плен.

В этот день Громадин был занят подготовкой к штурму города-крепости и сидел в своем кабинете один, изучая план города; к нему ворвался растерянный Масленица и, не спрашивая разрешения, закричал:

— Товарищ генерал, пленные!

Громадин не сразу ответил, он сердито посмотрел на Масленицу и кинул:

— Ты что? Еще будешь мне докладывать, когда тебе надо… умыться? Не знаешь, что делать с пленными?

— Да ведь их восемнадцать тысяч с лишним, товарищ генерал!

Тогда побледнел и Громадин: у него в дивизии насчитывались теперь лишь сотни бойцов… а тут восемнадцать тысяч пленных.

«Да ведь кулаками могут нас перебить. Что же делать? — с тревогой подумал он. — Что делать? Что делать?» — и прошелся, растер щеки ладонями, посмотрел в зеркало, сказал сам себе: «Эх, какое измученное лицо! Да. Что же делать? Ах, Яня, Яня! Он бы помог», — теперь всегда в трудные минуты он вспоминал Яню Резанова и всегда горевал о его гибели так же, как горюет отец о погибшем сыне. «Яня, Яня! Он бы мне помог. Все Масленицы пальца его не стоят. Да, помог бы. Ну вот, как теперь быть? Восемнадцать тысяч? Ах, да!» И тут вдруг пришла ему спасительная мысль. Он повернулся к Масленице и приказал: