Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

Но у парадного подъезда, охраняемого каменными львами, поблескивали на солнце еще две машины, весьма знакомые Анатолию Васильевичу по своей окраске. Увидав эти машины, он заволновался, потянулся, сбрасывая с себя всякую дрему, и, повернувшись к Ивану Кузьмичу, сказал:

— Ну вот! Сам пожаловал сюда! Маршал. Подождите. Когда надо будет, позову, — и, стройный, твердо ставя ногу на мраморные ступени, пошел внутрь замка так, как будто на него смотрели сотни людей.

Штаб-квартира расположилась в нижнем этаже, хотя все уверяли, что гораздо уютнее в верхнем. Но у Анатолия Васильевича за последнее время «шалила» правая нога. Доктора определяли: сужение сосудов, радикулит, поражение периферической нервной системы, ревматизм, — другими словами: что ни доктор, то новый диагноз. И Анатолий Васильевич, махнув на всех рукой, сказал:

— Лучше всего лечиться у земского врача: тот пропишет так уж пропишет… А эти все об ответственности больше думают. — Однако нога болела и подниматься в горку или по лестнице ему было трудно, вот почему он, не давая объяснения, приказал: — Штаб-квартиру организовать в нижнем этаже… и всегда теперь в нижнем.

А сейчас, пройдясь по-военному, с выправкой, с легким ударом каблуков о паркетный пол, с позвякиваньем шпор, он направился в кабинет и около двери спросил дежурного майора, который понимал его с намека:

— Как?

— Мрачный, товарищ командарм.

Анатолий Васильевич на какую-то секунду задержался, затем весь как-то устал — это было видно даже по согнутой спине, вяло опущенным рукам — и вошел в кабинет.

— Разрешите, товарищ маршал? — проговорил он тоненьким голоском.

Рокоссовский сидел на диване, привалившись в уголок, и сладко подремывал: на лице его блуждала та светлая улыбка, какая обычно бывает у детей, когда они еще не проснулись, но уже просыпаются от здорового сна. И Рокоссовский от слов Анатолия Васильевича легонько дрогнул, оторвался от мягкого уголка дивана, посмотрел на командарма светлыми, счастливыми, но еще ничего не видящими глазами, затем потер ладонью подбородок и сказал:

— Ах, да, да! Анатолий Васильевич. Хозяин — и «разрешите»? Ну как, старый солдат, дела? Ох! Вот что, — и, окончательно просыпаясь, входя в мир реальный, Рокоссовский быстро мрачнел: счастливая улыбка на лице заменилась сначала легкой хмурью, и вдруг нижняя губа, обычно тонкая, надулась, глаза сузились. — Отклонил ультиматум?

— Да, товарищ маршал, — ответил командарм, не решаясь еще сесть.

— Уж сколько мы с вами, старый солдат, видели крови… и нормальной, с нашей, военной, точки зрения, и бессмысленной. Казалось мне, им приятно пускать бессмысленно кровь других народов. А тут ведь свои: женщины, дети.

— К нам перешли женщины, дети, товарищ маршал, — и Анатолий Васильевич рассказал о том, что он только что видел у штаб-квартиры Громадина. Однако лицо командарма тоже потускнело, стало каменным, злым. — У фашистов основное: «После нас хоть потоп», — закончил он и, не дожидаясь разрешения Рокоссовского, присел за стол, на свое обычное место.

— Ни ума, ни сердца! — проговорил Рокоссовский, выслушав Анатолия Васильевича. — Остальное — тоже бессмысленная кровь, но мы вынуждены. Что ж, старый солдат, придется замкнуть круг — перерезать путь на побережье… Перережьте вот так, — и Рокоссовский свел на руке большой и указательный пальцы, как бы делая клещи. — И как только это будет совершено, тогда три-четыре налета авиации… и штурм. Ну, с этим у нас покончено. Теперь, командарм, готовьтесь на новое дело.

— Слышал, товарищ маршал. На Одер? Штеттин?

— Нет. То есть мы — на Штеттин, а вы — на Берлин.

«Ага! Вон чего он ко мне заглянул», — наконец догадался Анатолий Васильевич и, светлея, сказал:

— Что ж, нам ведь с вами не впервой!

— Не впервой, не впервой, Анатолий Васильевич! Уехал я от своих к вам… хотя на пару часов — отдохнуть.

Анатолий Васильевич звонко рассмеялся.

— Вы что? — спросил маршал. — Серьезно: минуты покоя нет. Во сне только и сплю. Нет, правда, правда.

Прилягу на полчасика, и мне снится — сплю будто я уже подряд третий день… и так мне хорошо!

— Я это понимаю, Константин Константинович. И смеюсь вот почему: вы бежите поспать ко мне, я — к Громадину. Громадин — к какому-то полковнику, полковник — к комбату, комбат — к комроты. А солдат куда бегает спать? Прикорнет в окопчике — и все. Эх, легок на помине! — И, видя, как у парадного остановилась машина, из который вышли Громадин и Татьяна, Анатолий Васильевич проговорил: — Комдив прибыл, и не один.