Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Шеф нередко любил (впрочем, какой там любил, просто сказывались прежние привычки) работать по ночам — кабинет его напоминал большой грот, в глубине которого светилась под зеленым круглым абажуром настольная лампа. Но стоило Коновалову несколько раз обнаружиться на своем рабочем месте тоже после десяти часов вечера, как последовала довольно суровая начальственная выволочка, из коей сквозь деланный гнев шефа уловил он большую симпатию к себе и подумал, отчего же этот подхалим Корнеев не сможет додуматься до столь элементарно простого хода: собрать груду-другую деловых бумажищ и затеплить над ними вахтенную ночную лампу, да так, чтобы на бдящий свет оной наткнулся с а м — серебристоволосый, грузный, припадающий на правую ногу — особенно заметным это припадание становилось, когда Вадим Федорович украшал грудь боевыми и трудовыми наградами, что случалось в год дважды — на Девятое мая и на Седьмое ноября, причем трудовых наград было намного больше, чем боевых; собственно, из истинно боевых скромно алела Красная Звезда, белели два кружка медалей, но то были по-настоящему боевые медали!

Шеф долго и пристально вчитывался при нем в каждую строчку, а потом неожиданно быстро собрал все бумаги в папку, сдвинул в сторону и неожиданно взял из небольшой стопки книг самую старую, с ерами и ятями, раскрыл почти наугад и стал читать негромко, но обращая внимания на проснувшийся «крупный» телефон:

«Достоевский сбросил солдатскую шинель и облачился в сюртук, серые брюки, жилет и высокий стоячий накрахмаленный воротничок… Крахмаленная манишка и черный атласный галстук дополняли его туалет…»

Здесь шеф остановился, книгу закрыл, положил поверх стопки, посмотрел на полуспортрвного покроя шевиотовый костюм Коновалова, его модную рубашку и не менее модный галстук, вздохнул:

«Вот ведь, Николай, прежде с какой тщательностью люди следили один за другим. И в добром и в худом смысле! — Он оттянул крепкими длинными пальцами крупный узел импортного, скорее всего чешского или сирийского, галстука немного вперед, подвигал кадыком из стороны в сторону, освобождаясь от затянутости. — Это пишет друг и современник Достоевского. Писал то есть. Причем для себя писал! Без прицела — станет ли знаменитым его друг или пребудет в безвестности… А теперь разве что один Корнеев внимателен…»

Шеф умолк, ожидая, что скажет Коновалов. «К чему это гнет старикан? — пронежившись, подумал Коновалов ласково о шефе. — Неужели его шарахнула мания величия, и он рассчитывает, что я в будущем накатаю о нем пятикилограммовый том воспоминаний? При моих-то ничтожных способностях! А впрочем… Люблю же я его. А он Корнеева чтит».

Лирическо-интеллектуальные отступления шефа редкий случай были картинным наигрышем, хотя случалось и такое. Но, к большой чести Вадима Федоровича, он никогда не боялся откровенно признаться, скажем, в том, что мало что смыслит в философии Кроче, однако если Антонио Грамши счел необходимым подвергнуть крочеанство глубокой и последовательной критике, то почему бы нам — утверждал Вадим Федорович — не знать больше о том, кого марксисты ценят за развитие культуры, за очищение ее от провинциализма и замкнутости. Не боялся шеф быть заподозренным в нескромности, когда напоминал не без гордости о своем личном знакомстве с Бруно Ясенским и охотно ссылался на его слова, которые подкрепляли позицию шефа и его действия:

«Изменились отношения между людьми и вещами, между людьми и государством. Расширились масштабы каждой личности, старая кожа капиталистических отношений лопнула».

Но Коновалова, несмотря на неожиданный поворот разговора, принесенное им из сейфа д е л о интересовало намного больше, чем внимательность и прочие добродетели Корнеева, и не меньше, чем друг великого Федора Михайловича и сказанное шефом. Но промолчал Коновалов, только кивнул.

«Да-да! — почему-то обрадовался этому кивку шеф. Он как с раскрытой книги считал с лица Коновалова свое мнение. — Представь себе, я вот тоже точно так же думаю: теперь людям некогда. Завертелись, закрутились! Все дела да дела! Дневников не ведут. Дневники — это удел провинциальных барышень прошлого столетия да еще чудаков начала нынешнего. Все и вся заменяют газеты и прочая периодика. И читать-то совершенно нет времени, только заголовки, да текст — в лучшем случае по диагонали, а не по диагонали, ежели впрямую по тебе бьют, только я, по правде, что-то давненько не припомню такого — чтобы в п р я м у ю, а?»