Владислав Владимиров - Закон Бернулли

— Об этом сейчас спорят.

— Спорят, да. Как говорили прежде, нехай. И в городе и в селе бывает, женятся в восемнадцать и через год разводятся, даже раньше. В двадцать лениво берутся за ум, а в сорок уже поучают, как жить. Брюзжит старик, думаете? Но, дорогая Неля, в наши дни на гитарах бренчать, пить вермут в подворотнях и пугать собак трескучими мотоциклами было недосуг…

Старичок при этих словах не ожесточился, хмыкнул весело, ожидая Неиных возражений, но она возражать не стала, и оба они рассмеялись, поняв друг друга.

— А я все-таки, Василий Максимович, университет закончила, в аспирантуре училась, сложить годы — семь лет.

— Немало, немало. Семь лет! И многому вас научили, простите за нескромный вопрос?

Нея снова подумала и решила ответить серьезно, не ручаясь — свои ли она говорит слова или чьи-то, но она в них верила и потому говорила их как свои:

— Вопрос, Василий Максимович, больше сложный, чем нескромный. И да, и нет, И многому, и почти ничему. Ученик, студент, аспирант, как и любой человек, живет не под стеклянным колпаком. Он живет в мире страстей, удач и ошибок. Страдают не только герои Шекспира. А если слушать школу, то все предельно ясно, справедливо и честно. В вузе и жизни выясняется, что далеко не все ясно и не все справедливо. А не лучше ли об этом говорить сразу? На уроках серьезных проблем учатся лучше, чем на уроках розовеньких удач…

— Сумбурно, но истинно, — согласился доктор.

— Вот именно сумбурно. И вместе с тем семь лет научили не только сомнениям. Но на старшеклассников, сами понимаете, не жалко знаний тратить, а в начальных классах можно преподавать и без аспирантского стажа…

— Это что же, Сухомлинский завещал?

— Нет, не Сухомлинский. Но я весь курс университета на английском языке прошла и аспирантуру тоже. Я даже с настоящими англичанами разговаривала, — похвалилась Нея.

— Отменно. И я разговаривал, — неожиданно глухо отозвался доктор и перестал быть веселым. — Вернее, они со мной поговорили. В Мурманске. Мне тогда было шестнадцать. Вы что, Неля, не верите, что мне могло быть шестнадцать? — горько усмехнулся доктор. — Вот, дочка, их разговорчики.

Он выставил на край стола левую руку. Нея вздрогнула. Пальцы были без ногтей и расплющены, а на месте большого пальца торчал обрубок.

— А я всю жизнь, Неля, мечтал быть хирургом. Ну хотя бы как Ивановы. Не дали.

— Вас пытали? — прошептала Нея.

— Пытали, дочка. Пытали, да не выпытали! — Доктор снова быстро убрал руку в карман халата и повеселел, — Не грустите, милая! Не всем же быть Толстыми, Сухомлинскими или Ивановыми! Я же вам сказал, двадцать лет как в теннис играю. Теперь нас любой, даже самый страшный дьявол уважает!

«Любой дьявол…»

Николай Васильевич Коновалов оказался не из тех, кого можно было назвать дьяволом, чудовищем или чинушей, правящим службу холодновато-вежливо и деловито, с осознанностью собственной важности и строгой, монастырски впечатанной в чело досадой на неизбежность докучливых визитеров. Нет, на холодного чинушу Коновалов никак не смахивал. И лицо его отнюдь не было обглодано застарелой язвой. И об утехах молодости еще не сложилось у него воспоминательной дистанции. И вообще не виделся он порочным малым. Подтянутый, в костюме, покроем похожем на пургамаевский, и тонкой шерстяной, на спортивный манер, рубашке, с короткой стрижкой, крепкой загорелой шеей и сильными большими руками он выглядел штангистом среднего веса, случайно оказавшимся не в спортивном зале, где он хозяйничал бы на полных правах, а в кабинете, обставленном без вызывающих излишеств, однако же с вполне заметными отступлениями от общепринятых стандартов.

Сбоку нескольких разноцветных телефонов у отлично выточенной модели реактивного истребителя, меченного алыми звездочками, красовался транзисторный приемничек с длинным прутиком антенны. Он был включен, и когда за окнами вверху ворочался гром, в приемнике тоже следом потрескивало и тихая мелодия музыки обрывалась.

Перед Коноваловым на столе с аккуратно сложенными друг на друга папками лежала панка потоньше из плотного красного картона, а с левой руки на специальной тумбочке закрытые удобными чехлами покоились портативная пишущая машинка, табулятор и еще что-то; очевидно, тоже необходимое в работе. На табуляторе стоял маленький, с детский кулачок, глобус, цветной и привлекательный, хотелось толкнуть его пальцем, чтобы он завращался. Перехватив ее взгляд, Коновалов улыбнулся и поправил очки, которые тоже очень шли к его энергичному, немного припухлому — от усталости — лицу.