Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Об этом теперь часто и бодро писал в своих книжках, газетных статьях и журнальных эссе, увлеченно рассказывал в длинных передачах телевидения и радио аккуратно наезжавший в хозяйство на видавшей виды машине седовласый старательный литератор, человек исключительно трезвый, приветливый и чудаковатый, в высшей степени любознательный. Молодо посверкивая очками и держа наготове раскрытый блокнот, он изводил своими подробнейшими вопросами людей и уйму времени, но зато все с удовольствием валили на телевизионную половину поселка, когда узнавали, что писатель-аграрий (так он шутливо величал себя сам) будет выступать на экране самолично.

В прошлом альпинист, солдат, комсомольский работник и газетчик, он рассказывал об их жизни и проблемах увлеченно, живо, не бросаясь лозунгами, в ы с о т а м и и р у б е ж а м и, рассуждая вроде бы как с самим собой. После передач и статей к ним приезжали за опытом, отвлекали от работы, но Ховацкий таким наездам радовался, а городской телефон и домашний адрес писателя-агрария у него были всегда при себе: дружба получилась между ними нешутейная.

Всем приятная хлопотливость литератора была бескорыстна и разве что иногда вознаграждалась заботливо положенными в емкий багажник его машины свежей гусятинкой, от которой он не отказывался, свиными ножками на холодец, а летом ящичком местных груш, саженцы которых возили в свое время к Ивану Владимировичу Мичурину в Козлов, или пакетом кисловатого винограда.

Сосед Еремин гордился своим знакомством с публицистом и при случае показывал книгу с дарственной надписью, зачитывая место, где говорилось о нем, то есть о Еремине, и приводились слова, которых он, правда, не говорил, но мог вполне сказать, потому что мыслил с литератором на одной волне.

Пожалуй, один только Ахмет Зарьянов оставался в стороне, подозрительно следя за газетами, телепередачами и директорскими новшествами. А новшества поражали районное и областное руководство, и, сказывают, даже кто-то и где-то осторожненький упрек пугливым шепотком обронил в кулуарах Никите Никитичу: мол, не слишком ли стараетесь вы, новоявленный «маячок», в тутошних краях и не таких прытеньких видывали, да вот заканчивалось все весьма непарадно.

Но Ховацкий, некогда прошедший пограничную службу, не был пуглив. Он умел и поддержать людей, и ободрить, и, коли было надо, спросить по строгости. Прежде механизаторов со стороны приглашали да еще на уборочную наезжало много бестолковых, хотя и старательных, горожан, а теперь свои помогали другим. Фермы переоборудовали, молокозавод собственный построили с внутренними телеустановками. У доярок работа теперь не от зари до зари, а сменная, с двумя выходными. Коров по дворам ни у кого держать смысла нет, совхозного молока в избытке. Клуб открыли, библиотеку, вечерний профилакторий, амбулаторию. Совхоз стипендиатов в трех вузах содержит, закончат, вернутся в хозяйство. Молодежь не разбегается, как прежде, из села. Но сказать обо всем этом доктору — спросит лукаво: так почему вам, Зарьянова, плохо в таком раю живется?

А ей жилось и работалось бы неплохо, если бы отец ее Ахмет Зарьянов не заприметил, что у Ховацкого с директором школы Муленчуком складываются о с о б ы е отношения. Не мог Муленчук терпеть, как он выражался на педсоветах, «никакого диктаторства», и Зарьянов-старший, как истый правдолюбец, принял сторону директора совхоза, и пошли письма в районо, облоно, министерства и комитеты о школьных непорядках, личных злоупотреблениях Муленчука и белых пятнах его биографии.

В школе и в самом деле далеко не все было ладно, но педсоветом порешили, чтобы сознательная комсомолка Зарьянова подействовала на несознательного беспартийного отца. В принципе Нея не возражала, но оттого, что записали в протоколе столь мудрое решение, п р а в д и в ы х писем не уменьшилось, а вот ч а с ы ей стали урезать, и наконец Муленчук на очередном педсовете в присутствии важного товарища из облоно, который накануне восседал на нескольких Неиных уроках и что-то сосредоточенно черкал в блокноте на задней парте, объявил сладчайшим голосом о том, чтобы никто и ни в коем случае не думал, будто его решение самоличное и каким-то образом связано с известными всем с и г н а л а м и (фамилия Зарьянова при сем не упоминалась), но, по всей очевидности, Нее Ахметулаевне все же рациональнее взять начальные классы, ибо товарищ Эстерлев (важный представитель облоно при этом выразил монашеским лицом явное неудовольствие), неустанно заботясь о всемерном повышении качества учебно-воспитательного процесса, советует поступать именно так, а на место Неи Ахметулаевны, чьи добрые усилия оцениваются по достоинству, заступит сразу же после отпуска Виталий Ильич. Двойной фамилии Муленчук тоже предпочел в известных видах не упоминать: «Он среди нас, товарищи, прошу любить и жаловать!» — несмотря на массу личных достоинств педагогических добродетелей, директор так и не отучился говорить «он» или «она» в присутствии тех, о ком речь. Нея проследила за направлением пылкого, ласкового, почти влюбленного директорского взора и увидела сначала мешковатый из дорогого, не иначе заморского, светло-коричневого, материала двубортный костюм, а в нем длинноволосого прыщеватого молодого человека. Перезрелый юноша стеснялся своей слишком броской обновы и потому, сидючи в дальнем углу учительской на краешке стула, смущенно комкал в руках синий берет. Наткнувшись на любвеобильный взор Муленчука, Мохов-Дробязко-младший скромно потупил взгляд, отложил синий берет на свободный соседний стул и затеребил позолоченную цепочку с автомобильными ключами.