Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Гришка оторвал разлапистые руки от баранки, для форсу оплетенной в мелкую клеточку оранжевым шнуром, и показал ими в стороны, какие огромные связи у шефа. Гришка любил отрывать руки от руля. Рассказывала же Ритка Вязова, будто крутил он баранку далеко-далеко, за океаном. И вот осталась на всю жизнь обретенная там, у геологов на Кубе, такая темпераментная водительская привычка. Первый и второй заместители редактора страх как боялись Гришкиных рассказов, потому что он излагал их, как правило, на ходу за рулем и раза три чуть оптом не угробив весь командный состав редакции да еще и заезжего, точнее захожего путешественника Ивана Мотовилова, который не по личной прихоти, а в силу гражданского зова пересекал страну пешком, держась избранной им географической параллели, но не обходя в первую очередь облисполкомы и местные газеты, даже если те располагались значительно выше или ниже параллели, ибо они подкрепляли отважного пенсионера-путепроходца — первые гостиницами и слегка натянутым радушием, вторые — после небольших препирательств с малоответственными работниками отделов информации, норовившими тиснуть о нем собственный материал, — оперативным печатаньем его единственной, размноженной на гектографе, статьи и досрочно выписанным повышенным гонораром за эту статью.

— И еще спрашиваю я шефа, — продолжал Гришка Бурин, зорко наблюдая за дорогой, по которой два года назад ушел Иван Мотовилов (проспект за городом переходил в первоклассную автостраду с регулярным движением междугородных автобусов), — почему бы не устроить вашу дочку в детский садик, ведь, оказывается, отца давно нет, а мама, то есть бабушка, старенькая, дом тоже не новенький, а я-то знаю, как в крестьянстве за хозяйством нелегко ухаживать, сам в деревне воспитывался. До шестого класса!

Нея помалкивала и терялась: не таким уж подлецом был вблизи этот сельский воспитанник Гришка Бурин, но разговор о себе поддержать не решалась хотя бы потому, что ей было всегда очень неловко, когда речь заходила впрямую о ней, а потом, кто поручится, что назавтра Гришка не доложит все Бинде — не криминал, конечно, но опять-таки, зачем Лаврентию Игнатьевичу лишние подробности, хватит с него забот и прежних и новых, свалившихся с этой выходкой корыстолюбивого поэта, и тех забот, которые еще грядутся с анонимным письмом, заинтересовавшим газету.

— И знаете, что шеф мне насчет вашей дочки и вас сказал? — Гришка, не надеясь на ее интерес, помедлил и, как бы решаясь на что-то важное, процитировал сказанное ему шефом или, может быть, выдуманное им самим, — Нея тут тоже здорово растерялась, но ведь придумать такое было бы трудновато Гришке: — «А ты, доброхот-альтруист, коль такой участливый, так возьми Зарьянову на собственную жилплощадь и на собственное довольствие!» Так и сказал, Нея Ахметулаевна, про доброхота-альтруиста, спасибо ему, новые слова узнал, а еще добавил, мол, очень говорит, поверь мне, о т з ы в ч и в а я девица, привлекательная, без мужа. Что тебе еще, Григорий, надобно? А то, что она с дитем, так «довески» сейчас в моде, не надо ничего самому соображать, зря трудиться, уже готово все!

— Ну и фрукт! — вырвалось у Неи словечко, оброненное поэтом.

— Фрукт! — согласился Гришка, качнув рыжей головой. — Заметался! Обкладывают его, как серого волка, флажками. Народ живет хорошо! Народ, он все видит! А я его вчера при этом поэте меж глаз саданул. Вишь, надумал расплачиваться моими кровными!

— Так вы не делите? — не удержалась Нея.

— Что не делите? — не понял Бурин. — А что мне с ним делить можно? Машина старая, добитая, бесконечный ремонт. В гараже тому трояк, этому, а если что стоящее сменить или подремонтировать, трояком не отделаешься. Запчастей нет, куда ни кинь, везде клин!

Нея, конечно, знала, что Бурин сгущает краски, но кое в чем он, наверное, говорил правду:

— Другой бы хозяин давно спасибо мне сказал и помогал бы, чем мог. А этот — н-н-е-е-т! — Гришка замотал желтой головой так, что «Волга», с ходу подряхлевшая в Неином воображении, завиляла по мокрому асфальту, а свешивающийся на мелкой цепочке с ключа зажигания брелок в виде страшненького скелетика отчаянно забился в беспомощной дрожи.

Успокоив себя и машину, Гришка свернул с широкого проспекта, и тут Нею как знамение осенило: неспроста Брюх (Бинда снова превратился для нее из Лаврентия Игнатьевича, которого она совеем недавно жалела, в противного Брюха) посылает ее перевести какой-то текст. Перевести — значит оказать услугу, значит уже в какой-то мере Коновалов будет обязан Брюху. Брюх точно рассчитал, у него опыт приличный, и мозги еще не растерял, вращаясь на орбите: пока его д е л о еще формируется, чему Брюх помешать не властен, пока это дело путешествует от газеты неведомыми (а может быть, и ведомыми) ему маршрутами, он пытается упредить это д е л о любыми способами. Нет, неспроста посылает он ее в Народный контроль, неспроста! Он вполне мог бы послать и Риту, она не хуже знает иностранный. И личиком не хуже, а лучше вышла. Но у Риты в Народном контроле большой Друг, в чем она, Нея, очень сомневается. Мэм — так та вообще ни о каком Друге не слышала и заявила ей наедине, что иногда бабы этих больших Другов — она так и сказала — не Друзей, а Другов — специально выдумывают как одну из форм самозащиты. А Ритке такая защита не помешает, у нее руководитель диссертационной работы — великий донжуан, однако, зная о Друге, пусть и мифическом, он черта с два к ней сунется, если не захочет сломать шею. К тому же Ритка терпеть не может Бинду, и даже если нет у нее в Народном контроле никакого друга, ни большого, ни малого, она тому же Коновалову сумеет в сердцах наговорить столько, что Брюх потом долго не разминирует.