Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Бинда не прочь при случае блеснуть знаниями и наверняка если бы повстречался с журналистом, то непременно начал бы разговор с упоминаний о брате, а потом бы сразил собеседника сообщением о том, что, к примеру, лозунг французской буржуазной революции конца XVIII века «Свобода, равенство, братство» — это формула, пущенная в оборот французскими масонами, а британский генерал Глабб, сравнительно недавний защитник английского империализма на Ближнем Востоке, превосходно говорил по-арабски и частенько отправлялся в пустыню, ночевал в палатках бедуинов, пил с ними кофе из одного кофейника, за что прослыл среди них своим человеком. Или еще что-нибудь сказал бы Лаврентий Бинда полезного и поучительного перед тем, как завизировать материал.

Он мог, например, пространно рассуждать о путях роста культуры земледелия и преимуществах безотвального способа обработки почвы, о том, что большую прибавку урожаю дают кулисные пары, а конкурентоспособность н а ш е й яровой пшеницы на международном рынке весьма высокая — при этом Бинда соответствующей теме интонацией как бы приобщал и себя к отнюдь не сторонним людям — говорил ли он об особенностях конструкций цветных телевизоров или о том, как ехал из командировки в одном купе с «паном директором» — актером Спартаком Мишулиным.

Но Сутулый почему-то лишь при одном упоминании фамилии Бинды поморщился, словно сунули ему в рот кислую барбариску.

Прощаясь с журналистом, не стал он выяснять причины столь отрицательной реакции: кое-что было ясно, а в остальное, сверх этой ясности, вникать не пожелал. Только почему-то вспомнил, как Бинда жучил и распекал принародно сотрудницу, застигнутую им врасплох в рабочее время в отсеке на втором этаже универмага, где торгуют подарочными наборами, чулками, женскими гарнитурами и прочей весьма интимной всячиной. А вот как и для чего сам Бинда оказался там, в деликатном торговом царстве, в это же самое время — ни у кого вопроса даже и не возникло. Но как только хирург Низаров громко спросил об этом, так и вся солидность учиненного Биндой разноса разом рухнула, ибо со стороны охальника Низарова это был довольно прямой намек на м и к р о р а й о н, хотя Бинда проживал в самом центре города — это знали все, равно как все знали и о том, зачем иногда его зам по науке наведывается в один из отдаленных микрорайонов — в какой именно, тоже знали. Да, хотел он еще назвать журналисту фамилию Низарова, отличного хирурга из своей клиники, но что-то его остановило. Он знал, ч т о это его остановило, но не будешь же объяснять журналисту, отчего поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем, — глупо и смешно это объяснять…

Казалось, он давно изучил себя со стороны — этого не очень симпатичного и несговорчивого человека, сдержанного в манерах, но с колючим норовом, знает все его мысли и все разговоры, встречи, поступки, с у д ь б у. Но к ней он был вроде бы безразличен, хотя многие на кафедре прочили ей бакулевскую, амосовскую, шумаковскую и бог весть еще какую известность. А некоторые его коллеги не без оговорок на тот счет, что в таких случаях к любым прогнозам следует относиться cum grano salis, то есть в переводе с элементарной латыни с сугубой осторожностью, все же сходились на довольно устойчивом мнении, что дальше известности отца он не пойдет, даже если далеко перешагнет за свои шестьдесят четыре года. А куда там шагать далеко, если вот она, рядышком, желанная многими пенсия. Но пенсионером, как ни тщился, представить себя не мог.

Не успел и след простыть от журналиста, как в кабинете возник нелепо улыбающийся Николов. Глядя на него, невозможно было тоже не улыбнуться хотя бы в знак признанья полной победы добродетели над коварнейшим из пороков. От Николова пахло сладким дымом заграничных сигарет, дорогим одеколоном, кремом для бритья, и весь он был как наглядная иллюстрация бесспорной пользы хронической и честной трезвенности — всяк в клинике знал, что Николов окончательно «завязал» и стал на стезю беспорочности, каковая вновь привела его в любимцы шефа — а тот любил не за красивые глаза и манеры, а только за дело.

Николову разом удалось сломить нестойкое сопротивление Райхан, прежде не пасовавшей даже перед его любимцем. Серьезная, сдержанная Райхан Ниязова была не просто миловидна, она была красива, и всегда это чувствовала. Когда она приносила ему бумаги или сообщала о желающих видеть его или говорить с ним по телефону, он любовался ее холодноватой красотой — белая шапочка на гладкой прическе, простенькие сережки, белый халат, плотно облегающий стройную фигурку, красные туфельки на красивых ножках с крепкими икрами, — ей все очень идет, она это знает и держится подчеркнуто строго со всеми. А тут то ли галстук модный подействовал, то ли новый кремовый костюм, делающий Николова похожим на киноактера, играющего роль добрых и прогрессивных рационализаторов, но неудачников в семейной жизни, то ли слова, какие Николов ей молвил, — прежде не была Райхан падкой на комплименты, а вот, поди, разулыбалась, словно завтра свадьба, но согнала прочь улыбку, как только посмотрел он на нее и Николова озабоченно.