Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Когда он медленно подошел наконец к Костиному дому, то первое, что заметил, — все окна в квартире горели, и эта вечерняя, ни с чем не связанная торжественность испугала его. Он знал — в доме никого не ждали — приходить к Косте среди недели было некому. Но у подъезда пофыркивало старое такси, и чубатый шофер читал «Вечерку» под светом маленькой лампочки — лампочка горела без матового плафона, и лицо водителя, на котором лежали резкие тени, показалось ему огорченным и сосредоточенным.

Он стал подниматься на второй этаж.

Каждая ступенька давалась с усилием.

«Петя + Гуля = любовь!» — прочитал выбитое отверткой или долотом на густо крашенной стене. Влюбчивый Петя, соседский сын из второго подъезда, вложил в извечную формулу бездну пещерного старания. Восклицательный знак он пробивал сквозь штукатурку до красных кирпичей. «Отменный олух. И когда успел? Не грех отшпандорить как следует. Поди со временем тоже станет швыряться альбомами с балкона», — неприязненно предположил он, и его собственное имя, варварски врезанное в стену, стало ненавистным, словно плюсовали его не к Гуле, а ладили к самым неприятным для него фамилиям, люто неуважаемым в его родословной, начиная с деда.

Отец пробасил однажды, располагаясь к вечернему чтению Жана Мелье и почему-то очень пристально посмотрев сначала на красную книгу «Завещания», а потом на него: Петр… Петр — не Великий, а просто Иванов. Да-а, просто Иванов и — все тут!»

Задумавшись, постучал кончиками пальцев по красной обложке: «Впрочем, не бывать бы тебе Петькой, коли знать бы, что свет родит таких иродов, как Врангель и Краснов».

«А кем бывать, батя? — спросил он. — Трактором или Сельсоветом?»

Отец посмотрел на него обалдело: «Ты что за околесицу несешь при меньшом-то брате? Врангель, говоришь, ни при чем? Странная, говоришь, логика? Может, лишнего выпил батько?»

Но нет, трезвым был отец, не пил лишнего.

Возразил он тогда бате, общеизвестные примеры привел. Отец выслушал, помолчал-помолчал и выдал ему затрещину, через силу, но все-таки выдал.

Значит, были у отца на то самые веские основания, ибо вообще он рук никогда не распускал. На что милая матушка почти всегда была не в ладах с отцом, а тут согласилась и промолчала, только прожгла отца с виду бесстрастным взглядом, резко встала из-за машинки и вытолкнула младшего сына — Игорька, за дверь, а сама потом будто с чрезмерным вниманием засмотрелась в окно; там за окном, помнилось, над первым этажом старого деревянного дома напротив, пятнели следы от аршинных букв, сбитых напрочь, но все-таки вполне можно было прочитать: «Общество взаимнаго кредита. Ионовъ и К°».

Мама, мама, дорогая мама! Ты совсем редко стала видеться во сне, а если приходишь, то всегда грустной, иногда с Игорьком, иногда без него, не улыбаясь, милая мама. И, встречая тебя, мама, глядя на тебя, плачешь, потом просыпаешься от этих жарко закипающих в горле непрошеных слез и, не успевая застыдиться их, снова плачешь уже не во сне, а наяву, молча, уткнувшись в смятую подушку, кусая ее зубами, а слезы капают и капают.

И сейчас он подумал, что п р е ж д е революция жила в семьях, а т е п е р ь она почти полностью перекочевала в книги. Но это т а революция перекочевала с подпольем, листовками, манифестациями и баррикадными боями, с митингами и гражданской войной, а самое главное ее обретение — новый человеческий х а р а к т е р — закрепилось в жизни, и это, пожалуй, главнее главного.

Но вот беда — не передается этот характер, как дедовы часы «Мозер» или красная книга «Завещания» Жана Мелье, готовым из рук в руки не передается, как жезл т а ч а т ь его надо всякий раз сызнова и сызмальства, кропотливо, упорно, не полагаясь на магическую силу громких заклинаний, не боясь правды в большом и малом. Чтобы стать человеком, надо уметь одно — говорить правду, видеть ее и следовать ей.

Он хорошо помнил и другое — слова писателя, услышанные им в семнадцать лет, в двадцать девятом году. Он их запомнил на всю жизнь.

— Считаю мещанство самой злой и не преодоленной покуда опасностью, — говорил им писатель негромко, но убежденно. — Болезнь сидит глубоко, лечить ее трудно. Ветхозаветный мещанин ничто в сравнении со своим потомком. Нынешняя поросль его, прокаленная огнем революции, хитра, предприимчива и мстительна. Аппетиты его велики, сожрать он может много…

На узкой лестничной площадке он заметил следы нервной спешки, две распахнутых настежь двери — одну соседскую и вторую — Костину. Он не успел догадаться, что же тут, собственно, произошло, как уже выбежала ему навстречу испуганная Аля.