Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Например, Инна о том не могла и догадываться, а он знал давно — Улиев считал себя личностью, человеком творческим. Ближе прочих Улиеву казалась вполне доступной литературная планида. Да что там стихотворение, рассказ, повесть или статья, полагал он, — все это стоит лишь захотеть и выбрать время, можно изладить не хуже других. У него есть что сказать людям и заставить их всерьез призадуматься. Одно время просто безумно хотелось утереть нос некоторым землякам, чьим успехам он и прежде не завидовал, находя их, за немногим исключением, близкими к бездарности. Но времени все как-то свободного не обнаруживалось, а когда наконец выпала бездна этого самого времени, нечто неразумное приключилось с творческим настроем: стоило взять перо, как оно мгновенно тяжелело, а самого Улиева хватал какой-то ступор, и такие богатые мысли, плотно обступавшие его накануне, разлетались, как по сигналу, веером в разные стороны, а на аккуратно заготовленных листах оставались лишь занятные рисунки и закорючки на манер тех, которыми Пушкин иногда под настроение испещрял поля своих рукописей. У Александра Михайловича Улиева настроение писать осталось, но рукописей так и не появилось.

«Вот ты, брат, умеешь как-то совмещать, — жаловался Улиев, — а мне для себя минуты лишней выкроить нельзя. И другие умудряются писать. Этот, как его, — он называл известную фамилию, — съездил в Португалию, какой материал в журнале напечатал, а?! А этот — издал новую штуку, зачитаешься, но ведь сам по виду шаромыжник, летом в старых сандалиях на босу ногу расхаживает, все ближе к пивным вдоль терренкура жмется, зимой без шапки и под мухарем его тоже часто видят, а ведь интеллект, талантище, прогрессист!»

И хотя особой зависти Улиев не испытывал к «талантищу и прогрессисту», а скорее жалостливое сочувствие — за неустроенный быт, дешевую обувь и пристрастие к горячительной влаге, — он не без удовольствия прислушивался к разнокалиберным басням, правдивым и ложным легендам о повышенном сребролюбии иных «жрецов искусства», их жадности, умении преферансировать взатяжную, склонностях наведываться в самые дальние рестораны с накрашенными девочками, чтобы не попадаться на глаза вездесущей общественности, и т. п.

Жаловал он вниманием и легкой иронией также и устные изложения историй, время от времени потрясавших, как ему некогда казалось, и з б р а н н ы й мир литераторов, художников, композиторов, актеров, музыкантов. Например, про то, как в Доме кино пообщавшийся с Бахусом художник стал выяснять свои отношения с каким-то артистом и порвал на том рубашку; или про то, как литератор имярек развелся со старой женой, взял к себе на дачу молоденькую аспирантку и затеял с бывшей супругой, не пожелавшей уходить из писательской квартиры, большую судебную тяжбу о разделе имущества и дома, а другой литератор на этом сюжете написал пьесу из нравов якобы далекого прошлого, а третий, поглощенный в последнее десятилетие более не творчеством, а коллекционированием хрусталя и ковров, умудрился разбить дорогой казенный сервиз и еще что-то натворить непотребное.

Все эти и многие другие истории на редкость были самыми банальными, скоро забывались, но они вполне уравнивали их знаменитых или почти знаменитых персонажей с простыми смертными, а значит, давали право ему, Улиеву, полагать, что он ничуть не хуже этих персонажей, хотя с ним никогда и ничего подобного не происходило, да и не могло произойти.

Относясь к чужим дарованиям почти безревностно, однако весьма настороженно, благоразумный и наблюдательный Улиев не торопился с одобрительными оценками, и все же, если таковые возникали у начальства, Улиев не медлил, он умел при надобности подать и собственное мнение, как всегда разумно уточняющее сказанное свыше и сбоку.

Ему запомнились слова Улиева, молвленные еще на московских курсах, о том, что у каждого есть в душе заповедная зона и не всякого надо пускать туда, чтоб там не наследили. Эти слова не только запомнились, но и понравились, он их даже несколько раз по случаю повторял при Инне, утаив однако авторство, но и не приписывая его себе. Насчет заповедности Улиев заметил правильно и к месту — говорили по душам, вдвоем, только вот словечко з о н а не понравилось, хотя Улиев, исповедуя праведность, всегда оказывался выгодно прав в сказанном.

Никто из слушателей не пренебрегал им, Александр (его только так и звали, не Саша и не Сашка, а — Александр) неизменно приглашался на дружеские пирушки и пиры, спорили при нем о чем угодно, без опаски быть неверно понятыми, и он тоже нередко выкладывал «на стол» в дружеской компании свои моральные ценности. Помнится, особенно любил он осуждать порядки в подготовке журналистских кадров, его слушали без рассеянности, разделяя негодование на тот счет, что многие из столпов учебной журналистики сами никогда ничего не писали и читающему народу вообще не известны — он их называл с ботаническим уклоном, но отнюдь не елочками и не березками, а древами посолиднее.