Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Ее простодушная экзальтированность не умиляла его, однако и не вызывала неприязни, и он готов был с приветливым интересом слушать ее рассуждения об исключительности почти любой из профессий, кроме ее собственной и тех, в которых люди вынуждены прозябать жизнь по несчастному стечению обстоятельств, а чаще из-за собственной тупости, инертности и лени. Подкрепляющих сей тезис фактов тут находилось изрядно и совсем недалече.

«Ты помнишь монтера Халела Булкашева? Бывший фронтовик. Десантник… Допрыгался. А какой прекрасный у вас был аспирант Таратаев! А сейчас оба с утра у магазина «Кооператор» околачиваются, с ними этот художник, с двойной фамилией, сшибают у знакомых гривенники на вино. Булкашев нигде не работает, а Таратаев числится сантехником».

«Сантехником? — Халела Булкашева он не помнил. Таратаева с художником — тоже, но разговор поддержал. — Сантехник — специальность неплохая. Если с точки зрения престижности. Сейчас монтеру, сантехнику, телемастеру проще дозваться профессора, чем наоборот».

«Но ведь Таратаев окончательно запился и на работе только числится», — настаивала Инна.

«А сколько профессоров лишь числятся на работе? — весело возражал он, и от приветливости не оставалось и следа. — Причем, заметь, не запившихся, а наитрезвейших, но вовремя и аптекарски поделивших свою жизнь на два периода…»

«Это на каких же?» — интересовалась она, подзадоривая его благородную агрессивность, но не забывая подвинуть ближе к его чашке блюдечко с лимонными дольками.

«А на таких — в одном, то есть первом периоде, наитрезвейший добросовестно вкалывает на свое имя, а во втором периоде уже само имя безотказно работает на него, а там и на покой пора».

«Старо, как мир!»

«Старо, но гипноз имени — страшенная штука отнюдь не только в нашем эскулапстве, — как бы в подтверждение он пристально посмотрел на пустую стену, где раньше висел портрет отца, отданный Инной в реставрацию знакомым мастерам. — Помнишь т о т театр? На что мы с тобой пошли? На к л а с с и к у! А что мы с тобой увидели? Вздор и галиматью, если честно. Не так ли? Я даже программку сохранил!»

«Так», — она и не спорила. Действительно, спектакль по пьесе, издревле почитаемой в глубоко классических, и сама пьеса оказались неимоверно скучной и наивной тягомотиной и не перестали быть таковой, сколько он и она потом сами себя ни переубеждали, что не правы. Им сызмальства памятливо и честно внушали про бездну достоинств великого творения, а оно ни с академической сцены, ни с глянцевитых страниц дорогого, роскошно изданного тома ничуть не грело, и не грело не только их двоих. На сцене вовсю старались знаменитые актеры, но лучше всех, пожалуй, как всегда, был Лев Денкин, драматически звучали известнейшие монологи, время от времени шумели волны и полыхали утвержденные по ходу действия самим классиком синие молнии, а в полупустом зале откровенно зевали и поглядывали то на Денкина, то на часы («Хорошо, мол, но длинно!»), и только в буфете театра царило оживление, подлинность которого неопровержимо подтверждали две образовавшиеся очереди: одна за двухрублевыми баночками растворимого кофе и «дефицитными» сигаретами, другая — к чешскому пиву. И от оживления этого, и от спектакля, и от роскошного тома оставалось потом надолго такое ощущение, будто его кто обокрал.

«А вот с художником — тут, конечно, дело посложнее», — напоследок примирительно согласился он, зная, что следом она обязательно заговорит в древних и современных чудодеях кисти и резца, о странном мастере Сергее Калмыкове, — и не ошибся: от картин этого художника она всегда была без ума, а он не знал, как избавиться от одной из них, даренной ему к юбилею доброхотами, прослышавшими, конечно, не о его покровительстве музам, а об искреннем увлечении жены. Его же калмыковская фантасмагоричность попросту страшила, и дело кончилось тем, что он убедил Инну, что утаивать от широчайших масс редкие произведения искусства под видом их коллекционирования или в качестве даров — самое пошлое занятие.

От нее он узнавал тысячи новостей, подчас весьма неожиданных, но вполне достаточных, чтобы запалить за чаем очередной словесный поединок и сразиться в нем с переменным успехом. Далеко не всегда он выходил из них победителем или хотя бы на равных.

Для Инны не существовало никаких табу.

«Ты только представь, какая сволочь этот Пиночет!» — заявляла она ему вечером, протягивая через кухонный стол газету. И он знал, что одноглазый Пиночет и вся шайка и в самом деле авантюристы, отпетые сволочи, и соглашался с Инной, когда она напоминала любимую мысль опального графа Толстого о том, что если люди порочные связаны между собой и составляют силу, то людям честным надо сделать то же самое.