Владислав Владимиров - Закон Бернулли

Коновалов вспомнил свой сон, когда увидел эту хоккейную клюшку. Он зачем-то поправил в углу свернутый на шершавое древко кумачовый флаг, который вывешивался с перил балкона по большим праздникам. Под солнцем и дождями флаг этот заметно вылинял, а после затяжного ливня сильно намок. Не скоро Первомай, но месяц пройдет незаметно, и флаг надо будет вывесить, забухают оркестры медью, заспешат празднично одетые люди на демонстрацию, радио зальется в песнях, маршах и призывах, а там еще праздник и еще — День Победы…

Прошлой осенью — она в горах была особенно холодна — в горном санатории, где Коновалов околачивался после пустяковой операции, вот так вот вышел вечером на балкон из безлюдной большой комнаты, которая одновременно была и библиотекой, и танцевальным залом, и Красным уголком, а внизу два незнакомца сидели спинами к нему на удобной скамейке, освещенной светом окон первого этажа, откуда еще доносился стук ножей и тарелок заканчивающегося ужина, и говорили о нем, Коновалове, — он потом кое-что разузнал об этих модно одетых новичках, почти его ровесниках, и при желании мог завернуть историю не хуже любой сименоновской.

Главный врач санатория, ласковый администратор и медик, очень знающий, помявшись, назвал их фамилии, но они Коновалову говорили не больше, чем имена запасных членов американской сборной по вольной борьбе, пожаловавшей из-за океана, чтобы убедительно проиграть очередную встречу.

Сначала они говорили о том, что каждый школьник государству за год обходится примерно в сто пятьдесят целковых, каждый студент — в девятьсот, а от школьной парты до вузовского диплома расходуется на одного в среднем шесть тысяч рубликов; потом он вдруг услышал свою фамилию — логического перехода в разговоре не уловил, но прислушался.

— Лучше, конечно, не связываться, — внушительно советовал низкий толстяк тихим голосом. — Раньше Коновалов в газете работал, сам писать может да плюс огромные связи, авторитет, безупречная репутация думающего робота. По крайней мере, так о нем Корнеев говорит…

— Думающего? Тем хуже. А что еще говорит Корнеев?

— Еще говорит, что мужик с характером. Научился, говорит, вышагивать только прямо — с достоинством скромным, но впечатляющим. Знает, говорит, когда надо — смотреть в лицо встречному и лица не видеть. Советует учесть.

— Твой Фантомас только и делает всю жизнь, что советует. Психопат…

«Любопытно слышать», — подумал Коновалов.

— А как он по этой части? — поинтересовался тот, что назвал Корнеева Фантомасом; он был повыше и сидел небрежнее, чем его упитанный спутник. Объясняя, что же конкретно он имеет в виду под словами «по этой части», высокий выразительно щелкнул указательным пальцем сбоку в подбородок.

Собеседник сквозь усмешечку бросил досадливо:

— То-то и оно — не пройдет. Лакает, но иногда, и только с преданными друзьями. На шестидесятилетии Корнеева под видом беленькой боржомчиком пробавлялся, а потом выступил будто вполпьяна, сочувственно-прочувственно. («А вот и неправда!» — подумал Коновалов, вспомнив, что на корнеевеком юбилее он и быть не мог, поскольку ездил в командировку на сев, откуда привез приветы Корнееву и самому Гавриилу Романычу, точнее, его печенке). Так вот, ни бутылкой, ни ящиком его не купишь, даже если и «Наполеоном» ящик забьешь.

— Смотри, каков Дантон неподкупный выискался! — неприятно проговорил высокий. — А как насчет этого?

Высокий выставил вперед руки-грабли и не без удовольствия сотворил ими сверху вниз ласковый замедленно-волнистый жест, будто обрисовал в воздухе контуры невидимой гитары.

Толстяк неопределенно хмыкнул:

— Надо бы продумать, — и замолчал. Огонек брошенной им сигареты прочертил искристую дугу в темноте и розово засветился из травы.

— Слушай, ты что расшвыриваешься, есть же урна!

Высокий про урну сказал с раздражением. Остывая от него, он упер широкие ладони в скамью, вытянул ноги вперед, легко оторвал модные штиблеты от земли, свел их натренированно, как это делают гимнасты, выполняя «угол» на брусьях, и глухо постучал ими носок о носок.

— И все-таки непонятный малый этот Коновалов.

Они снова помолчали. Первым нарушил тишину толстый:

— Сложный, ты хочешь сказать? Компьютер в третьем поколении?

В ответ высокий промычал что-то неопределенное, потом усмехнулся, закончив упражнение со штиблетами:

— Не сложнее нас с тобой. Рисуется! — И еще раз усмехнулся неприятно. — Говорят, красится — хной или басмой. Мне парикмахерша, его знакомая, доложила. Надо бы ее покрепче прощупать. Займись без ума, это рядом с новым ломбардом.