Альберт Лиханов - Встречи

Снаряды все чаще и чаще рвались на станции среди брошенных, застрявших на путях составов, решетили осколками вагоны, поднимали в воздух промасленную, перемешанную со шлаком землю, щепали шпалы, корежили, скручивали рельсы. В ярком свете июльского полудня бесцветным, невидимым почти пламенем с шипением и треском горели пристанционные постройки.

В городе дрались. Там гремели взрывы, строчили из пулеметов и автоматов, стреляли из винтовок. Там звонко хлопали редкие выстрелы противотанковых пушек. И эти выстрелы, взрывы, треск и гул постепенно приближались к станции.

Нинин санитарный эшелон пришел сюда минувшей ночью. Кругом еще было тихо и спокойно. И на фронте, который с половины зимы неподвижно стоял в нескольких километрах отсюда, тоже царила тишина, только время от времени загорались в небе ракеты.

На рассвете немцы перешли в наступление. Смяли нашу оборону, перепахали ее бомбами и снарядами, проутюжили танками. Они ворвались на окраину города, и здесь их остановили.

Нина и другие сестры и санитарки грузили в вагоны раненых. «Ходячих» водили под руки, «лежачих» — таскали на носилках.

Раненые сидели и лежали вдоль стен разбомбленного вокзала, в сквере под деревьями, на каменных плитах перрона. И сколько их ни уводили, ни уносили, их все не убывало. Они ковыляли с улиц, где шел бой. Их везли на пароконных фургонах, на газиках.

Разные они были по возрасту, характеру и поведению — раненые солдаты. Были ровесники Нины, были и такие, которые годились ей в отцы. Одни переносили боль молча, стиснув зубы и закрыв глаза, другие тихо стонали, просили пить, третьи ругали всех и все на свете. Начальник эшелона, маленький тощий майор, суетливо бегал вдоль состава, крикливо подгонял сестер и санитарок: «Быстрее! Давайте быстрее!» В одной руке он держал снятую с головы фуражку, в другой — грязный, измятый носовой платок, которым вытирал ежеминутно красное распаренное лицо. «Скорее! Скорее!»

Санитарки и сестры и сами торопились, хорошо понимая, чем угрожает каждая минута промедления. Вагоны были набиты битком. Состав не выпускали со станции, потому что были повреждены выходные стрелки. Около них, в струящемся знойном мареве, копошились солдаты в пропотевших, выгоревших гимнастерках: били кувалдами по железу, что-то откручивали и что-то прикручивали громадными и, должно быть, тяжеленными ключами, что-то подтаскивали и что-то отбрасывали в сторону.

Нина останавливалась иногда, чтобы передохнуть, и с тревогой смотрела на солдат: «Как там у них? Скоро ли? Успеют ли?..» Немцы могли ворваться на вокзал с минуты на минуту, прежде, чем отправится эшелон. И тогда произойдет ужасное: и она, и ее подруги, и все раненые попадут в руки фашистов. От одной этой мысли сердце холодело, словно его окунали в ледяную воду, кровь кидалась в голову, стучала в висках, на лбу выступала испарина.

«Попасть к фрицам? — думала она. — Нет-нет! Лучше умереть!» Но хотя Нина и думала так и настраивала себя на такой лад, однако умирать ей не хотелось, и этой своей мысли она всерьез не допускала. Она надеялась, что все обойдется: они успеют выскочить со станции, а может быть, и город вообще не сдадут, удержат, остановят фрицев.

Около года была она на войне. Службу начала санинструктором. Вытаскивала раненых с поля боя, сама была ранена, три с половиной месяца отлежала в госпитале. Из госпиталя и направили ее в санитарный эшелон. Всяких ужасов она повидала немало, страхов натерпелась и того больше, — не была она новичком на войне. И все-таки не знала теперь, что будет делать, если немцы и в самом деле захватят их. Стрелять по ним? Умолять, чтобы не трогали раненых? Спасаться бегством?.. Н-ну нет! Своих раненых она не бросит!