Александр Авдеенко - В поте лица своего

Есть что вспомнить. Я своими глазами видел, как впервые загорелся наш огонь, который теперь светит на весь мир. Своими руками смастерил его. И я же принимал первые чугуны. Я, можно сказать, был повивальной бабкой домны-уникум, домны-великанши. Да! Это ж надо понимать, чувствовать! На кого замахнулся Булатов? Кого хотел отстранить от исторического огня? Да со мной надо так же уважительно обращаться пожизненно и посмертно, как с Юрием Гагариным. Мы с ним одного поля ягоды. Он в космосе был первым, а я — на земле, в тяжелой индустрии. Что заслужил Крамаренко-старший, то ему и дайте. Согласно главному нашему принципу: каждому по труду. Вот как я расхвастался — и не стыжусь. Стыдно правды и своей гордости стыдиться. Стыдно не знать себе настоящей цены. Стыдно рабочему человеку не чувствовать себя хозяином жизни, отбивать поклоны самодуру или произвольщику.

Слова героя. Справедливейшие слова! Жаль, что их не слышит сейчас Андрюха. Ничего, я все сделаю, чтобы они дошли и до Булатова, и до Колесова, и до всех членов бюро обкома.

Леня разошелся и уже не мог остановиться. Давай, друг, давай!

— В то самое время, когда Гитлер пришел к власти и стал сочинять свои бредовые планы покорения мира, я с товарищами осваивал первую домну-уникум и тем самым готовил для коричневого фюрера смирительную рубашку, откованную из нашего праведного металла. Вот каким я был уже сорок лет назад. Да! Это ж надо понимать, чувствовать. А Булатов…

— Хватит тебе о Булатове! Забудь о нем.

— Как можно забыть про занозу в сердце?

— Можно! Вспоминай «дней прошлых гордые следы» — и про занозу забудешь, и Булатов покажется тебе лилипутом.

Крамаренко хлопнул себя по коленям ладонями, запрокинул седую, но все еще кудрявую голову и рассмеялся. Хорош! До чего хорош! Почему Алеша до сих пор не высек его вот в таком виде в мраморе?

— Уговорил. Да! Верно, в те прошлые, сорокалетней давности дни, я здорово наследил своими лаптями-чунями старшего горнового. Тебя, Саня, в то время, когда пускали первую домну, еще не было в наших краях. Вот были денечки! Жаркие и холодные. Ледяные и пламенные. Ураганные и тихие. Слезные и радостные. Всего мы, первачи, хлебнули. Ох, и досталось же нам!

Крамаренко помолчал, наблюдая, как Сеня Бесфамильный разворачивал электропушку, как легко и быстро запечатал лётку. Чугунный поток иссяк. На литейном дворе резко снизилась сила света. Горели могучие светильники, все вокруг хорошо видно, не было прежней нежной светозарности, которая сопутствует каждой плавке. Без нее цех показался сумрачным. Но лицо Крамаренко, и не освещенное плавкой, все равно было теплым, сияющим, веселым.

Рассказывал он о мучительных родах комбината с юмором. Удивлялся собственным подвигам и подвигам товарищей. Рассказывал как солдат, битый-перебитый в тяжелом бою, потерявший много крови, забинтованный с ног до головы и пришедший в себя после перенесенного уже только в госпитале, когда все опасности, все ужасы боя остались далеко позади. Вспоминал свою лихую молодость, совпавшую с молодостью наших пятилеток, — и веселел, вдохновлялся, все меньше и меньше чувствовал свою занозу и все больше забывал о Булатове.

— А было все так. С первого дня нового, тысяча девятьсот тридцать второго года мы, доменщики, усердно тренировались: делали и ломали канавы, меняли фурмы, туда-сюда бегали с ломами, пиками, лопатами, будто бы пробивали лётку, будто бы закупоривали ее. Никто из мастеров и горновых не знал, что это такое, с чем ее едят — домна-уникум. Не было таких у нас. Да и нигде в мире не было. Боязно было жениху венчаться с такой махиной невестой. Не знали и не ведали мы, горновые, с чего начинать, с какого боку сподручнее за ней ухаживать, какого она норова, что любит, а чего терпеть не может.

Пятнадцатого января Совет Труда и Обороны утвердил приемный акт правительственной комиссии, признал, что домна номер один готова к пуску. Наши консультанты из-за океана, американские специалисты тоже признали домну готовой к пуску, но… в теплое время, а не в сорокаградусные морозы. Надо, мол, ждать весны. Оговорка эта одним показалась страхом иностранцев перед русским дедом-морозом, другим — обыкновенной перестраховкой инспецов, третьим — издевательством над героическими усилиями строителей. Ишь, дескать, чего выдумали заокеанские гуси — ждать до весны! Да разве это мыслимо? Так старались, так ударяли, так нагоняли каждый день, каждый день, каждый час, так орали и вопили: «Время, вперед!» — и вдруг на тебе: подождите, господа, благоприятного весеннего времени. Черт вас побери, советчиков! Откуда вы сели на нашу шею? В таком духе и еще покрепче, посолонее выражалась строительная и доменная братва. Чуть ли не хором требовали: «Задувай домну! Даешь чугун!» Да, шума, руготни, митингованья было много в ту пору. Вера на веру пошла. Сила на силу. Неравный был бой. Американских специалистов — кучка, а строителей — десятки тысяч. Да и Москва за нас. И весь народ. Старый и малый ждали, когда же наконец возгорится вечным огнем домна первой пятилетки — наша самая большая надежда.