Александр Авдеенко - В поте лица своего

Около электропушки, небрежно облокотившись на ее ствол, стоит Сеня Бесфамильный. Деловито и спокойно смотрит на тяжелый бесшумный поток. Победитель, избалованный победами, созерцает привычное дело рук своих.

Сейчас особенно хорошо видно и хорошо чувствуется, как он силен и молод по сравнению с нами, седоголовыми, как ему суждено долго, до конца столетия, выдавать чугуны. Острое чувство зависти к его жизни защемило мое сердце. Никуда от нее не денешься, от зависти, естественна она. Передается от поколения к поколению. Когда-то мне, молодому, завидовали Богатырев, Гарбуз, Антоныч. Теперь, став седым, я сам завидую юным, крепким и умным. Придет время, и Сеня Бесфамильный кому-то позавидует. Пока же он чувствует себя бессмертным владыкой настоящего и будущего. Закон жизни. Ему подвластно все живое. Да, конечно, но все-таки… Очень сладка жизнь, привязывается к ней человек и не может примириться с мыслью, что наступает его закат, а дальше — ничего, никогда, вовеки!

Мы выходим на передний мостик, нестерпимо ярко высветленный плавкой.

Увидев крупную фигуру Крамаренко, горновые со всех сторон закричали ему:

— Добрый день, Леонид Иванович!

— Здорово, первач!

— Мастеру огненных дел привет!

— Салют, молодой человек!

Один сорвал с головы широкополую войлочную, с темными очками шляпу, предохраняющую от жары и шальных огненных капель, и помахал ею перед собой на рыцарский манер, второй поднял над головой ротфронтовский кулак, третий приложил руку к сердцу, четвертый скрестил ладони и потряс ими.

— Леонид Иваныч, давненько у нас не был. За чем хорошим пожаловал?

— На молодых посмотреть и себя, деда, показать. Ну как вы тут?

— Вкалываем потихоньку.

— Где же потихоньку, черти вы этакие?! Слышал я, что для вас вчерашний день был историческим — дали рекордное количество чугуна.

За всех отвечает мой хороший знакомый, счастливый отец Сеня Бесфамильный:

— Правильно, был рекорд. Вчера выплавили две тысячи пятьсот восемьдесят пять тонн.

Крамаренко с восхищением покачал головой.

— Вот тебе и старушка! И в молодости не была такой шустрой и плодовитой. Я бывал на седьмом небе, когда выжимал из нее тысячу тонн. А начальство так просто на руках меня носило, героем первой пятилетки объявило.

Сеня Бесфамильный засмеялся.

— Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой!

— Смотря для кого. Для молодых — да. А для меня, братуха, первая пятилетка свеженькая, вроде вчерашний день для тебя. Я не обеднял оттого, что ты меня в преданье зачислил. Наоборот, горжусь. Да! Это ж надо понимать!

Чем он больше волновался, тем чаще произносил свои любимые слова: «Да! Это ж надо понимать!»

Подошел и мой черед поговорить с молодым горновым Бесфамильным.

— Как поживает твой сынок? — спросил я.

— Растет не по дням, а по часам и минутам. Уже улыбается, барбос!

— Да ну?

— Так оно и есть. Для улыбчивой жизни уродился мужик.

— Ну! Передай ему привет. И матерям заодно — твоей и Александра.

— Обязательно передам! Зашли бы, папаша, к нам на Суворовскую.

— Зайду. Будь здоров.

А чугуны все текут и текут. И непрерывно, кажется, меняют свои цвета: то беловато-розовые, то чисто розовые, то прозрачно-малиновые, то голубовато-дымчатые. Льются и полыхают радужными красками. Текут и греют, светят, радуют.

Восход солнца, заря утренняя и вечерняя, лунная ночь, северное сияние, теплый майский дождь, голос кукушки, соловьиное пение, запах сирени и черемухи лечат души людей. Но еще больше по душе человеку трудовой огонь.

Крамаренко жадно шевелит ноздрями, энергично потирает ладони одна о другую.

— До чего вкусно пахнет плавка! Ох, чугуны вы мои, чугуны! Да! Это ж надо понимать!

Умолкает на минутку, смотрит, что и как делают Сеня Бесфамильный и его подручные.

— Ну и жизнь настала у горновых! Мы, первачи, вручную, семь потов проливая, пробивались сквозь огнеупорную массу к горну, а эти, молодые, наследники наши, распечатывают лётку без надрыва — электробуром. Мы часами ломали чугунную канаву карандашом-рельсом, а Сеня с ватагой разрушают ее отбойными молотками: тук-тук — и готово. В тридцатые годы горновые без носилок шагу не могли ступить. Таскали вериги. Сейчас, видишь, мостовой кран с подвешенным на цепях коробом заменил две дюжины носилок и четыре дюжины рук. Скрап убрать — давай электромагнит! Песок, лёточную массу подать — давай кран с коробом! Мы, первачи, около горна чертомелили руками. Теперь, видишь, весь черный труд взяла на себя консольная лебедка. Я, бывало, набивал лётку целых пятьдесят минут. Сейчас Сенька дает пушечный залп, запечатывает лётку не переводя дыхания. И его гербовая печать стоит до новой плавки. Да! Это ж надо понимать. В мои молодые годы пушечные ядра делались из нестойкой огнеупорной глины. Теперь Сенька стреляет в горно ядрами, которые и тысячеградусный огонь не угрызет. Я сегодня творил чугунную канаву, а назавтра ее съедал чугун, и я вынужден был доламывать своими руками, расчищать от хлама и работать новую. Десять человек вместе со мной потели. Деньги, драгоценное время, материалы тратили. Теперь канава, сделанная Сенькой, всю неделю работает. Да!.. В мое время, в первый год своей жизни, домна выходила из строя по три-четыре раза в сутки. Фурмы горели. Теперь и домна не стопорит, и фурмы горят раз в два года. Да! Я с горем пополам пятью нехитрыми контрольными приборами пользовался. Висели они вон в том сыром закутке, около северного водяного фильтра. Теперь Сеня Бесфамильный имеет в распоряжении семьдесят шесть мудрейших приборов. И для них специальный зал выстроен. Да! Бывали тут у нас недавно немцы, англичане, японцы, американцы. Изучали нашу технологию. Ума-разума у нас набирались. Вот оно как! Гнались мы, гнались за ними много лет — и догнали, и обогнали. Да! А было время в мои молодые годы, когда нас иностранцы учили. И делали это не по-джентльменски: куда, мол, ты, русский лапоть, лезешь со своим рылом? Тут же тебе не курная изба, а его величество заграничная техника самого новейшего образца. Испытал я их науку на собственной шкуре.