Михаил Годенко - Вечный огонь

Целовальников глядел на него задыхаясь, приоткрыв рот. Горчилов резко повернулся и вышел, рывком прикрыв за собой дверь.

При переходе в смежный отсек он уже было занес ногу над высоким комингс-порогом, нагнулся, намереваясь нырнуть в люк, в это время сзади раздался оклик:

— Товарищ инженер-лейтенант!..

Он обернулся, подождал, пока подойдет старший матрос Макар Целовальников, спросил, не глядя в его сторону:

— Что еще?

— Товарищ инженер-лейтенант, я с вами, — тихо, виновато выдавил из себя Целовальников.

Лейтенант Горчилов смотрел на него по-прежнему строгими глазами, но душой уже отходил, теплел. Ему захотелось по-дружески похлопать этого нескладного костлявого человека. Но он все так же строго ответил:

— Добро! Следуйте за мной.

На Макоцвета и Целовальникова матросы натянули защитные костюмы. Горчилов одеваться отказался, заявив, что его спецовка (так он назвал защитный костюм) там, в реакторной выгородке, и что, если потребуется, ему помогут ее надеть двое, которые идут с ним. Но облачаться в костюм он вовсе не собирался. Знал также и то, что ни Макоцвет, ни Целовальников долго в них не пробудут: не выдержат ни жары, ни тесноты.

Так оно и вышло. Готовя на трубопроводе место для ввода, Макар Целовальников сорвал сперва маску, после освободился и от костюма. Мичман сделал это еще раньше, еще в самом начале работы, когда у него вышла размолвка с инженер-лейтенантом, его прямым командиром, Алексеем Горчиловым. Они заспорили, в каком месте делать ввод.

Когда мичман, утирая запотевшее чумазое лицо ветошью, повысил голос, инженер-лейтенант зачем-то при полном освещении включил ручной фонарь, направил его в лицо мичмана, посмотрел ему в глаза, отвел фонарь в сторону. Макоцвету стало не по себе. Он не узнал прежнего Алешу Горчилова — мягкого, покладистого юношу с глазами, затуманенными грустью. Перед ним стоял немало повидавший, немало поживший, даже постаревший человек, глаза его были чуть прищурены не то в злости, не то в решимости. В них не было прежнего раздумья, прежней загадки, которая и радовала и печалила когда-то Ивана Трофимовича Макоцвета. Перед ним светились глаза человека, знающего свое дело и твердого, не прежнего просящего Алеши, а отдающего распоряжения командира, не терпящего пререканий.

Посмотрел Горчилов тяжело, но заключил словами отходчивыми, точно в чем извинялся:

— Не время препираться, Иван Трофимович.

То, что он назвал Макоцвета так необычно, вконец сломило мичмана. Не держа обиды, подавляя самолюбие, перейдя на «вы», подчинился.

— Возможно, вы и правы, товарищ инженер-лейтенант. Оно, пожалуй, так лучше будет, понадежней.

Мичман Макоцвет подошел к Макару Целовальникову.

— Долго возишься!..

Пресную воду подавали в реактор пожарным шлангом.

Старший матрос Николай Черных — ребята-дружки между собой почему-то зовут его «сибиряком», хотя он родился не в Сибири, а в слободе под Семипалатинском (скорее всего зовут так потому, что фамилия у него сибирская), — раскатал шланг, шумнул матросам, стоявшим в противоположном конце, чтобы подсоединили шланг к магистрали. Открывая дверь, ведшую в выгородку реактора, — толстую, массивную, чем-то напоминающую дверь большого сейфа, — Черных боязливо сощурился, втягивая голову в плечи, передал шланг подошедшему к самой двери изнутри Макару Целовальникову. Макар с усилием дотянул его до нужного места и подал инженер-лейтенанту. Горчилов взял шланг со специально изготовленным наконечником правой здоровой рукой, левую, обваренную и толсто забинтованную, инстинктивно отвел за спину.

…Он недоумевал, почему не испытывает страха? Ведь, бывало, совсем недавно при одной мысли о возможности быть облученным сводило холодом скулы. А теперь, когда открыл, вошел в реакторную выгородку, попал в зону интенсивного облучения, чувство боязни пропало. Почему? Может быть, от неожиданности, от шока? Может быть, отвлеченные прикидки, когда нет настоящего дела, когда человек несобран, ни на что не нацелен, размагничивают его, дают простор ненужной рефлексии, возбуждают понапрасну?.. Когда не занят делом, все силы воображения уходят на то, чтобы вызвать чувство опасения и страха, на то, чтобы заставить живой организм поостеречься. Но вот когда приходит угроза не вымышленная, а настоящая, когда ум твой и силы нацелены на то, чтобы уйти от опасности самому и увести других, когда понимаешь, что ты один в ответе за всех, когда на тебя смотрят с надеждой, ждут твоих решений, когда сам командир корабля советуется с тобою, на тебя надеется и ты занят тем, чтобы не подвести его, не показаться в его глазах и в глазах остальных слабым и безвольным, — тогда страх отступает, вернее, тогда не до страха, о нем просто не думаешь. Порой окатит с ног до головы чем-то холодным и вновь отхлынет. Единственная забота: так ли все делается, то ли делается? Но тут нужна вера. Необходимо остановиться на каком-то одном-единственном выходе, отстаивать его и перед собой, и перед другими. Главное и самое трудное — перед собою. Если бы не настоял, если бы поддался мичману, значило бы, что не веришь себе, не чувствуешь своей силы. И так во всем, и в крупном и в мелочах, надо стоять на своем, не колеблясь, подавляя слабость и неуверенность. Страх в такие минуты — дело постороннее, неуместное.