Михаил Годенко - Вечный огонь

У самого входа в реакторную выгородку Алексей Горчилов оглянулся, недоумевая, спросил:

— Мичман, где же Целовальников?

— Шел за мной. А куда запропастился…

— Может, он внизу, у трюмных электриков, — подсказал матрос Шухрат, юркий круглолицый узбек, недавно пришедший на лодку из школы подводного плавания. — Я погляжу пока! — Он нырнул в горловину люка, загремел сапогами по отвесному трапу. Через какое-то время высунул голову из люка, растерянно произнес: — Искал мало-мало, не нашел!

Горчилов оглядел всех, опрометью кинулся из отсека, направился в жилую каюту.

— Где же ему еще быть! — решил вслух.

В каюте четыре койки: две внизу, две над ними, как в купе железнодорожного вагона. Целовальников сидел на нижней койке, ткнувшись затылком в угол. Глаза его были закрыты. Продолговатое лицо — бледное до синевы. Со стороны он мог показаться даже мертвым. Горчилов опустился рядом, долго сидел молча, не решаясь нарушить напряженную тишину. Он понимал Макара Целовальникова. И только теперь, глядя в его изменившееся до неузнаваемости лицо, запоздало сам почувствовал страх, которого не успел почувствовать и понять раньше, когда в первый раз входил в реакторную выгородку. «Макарушка, зачем же ты так, — подумалось Алексею. — Не время же, не время…» Он положил ладонь Макару на колено — Макар вздрогнул от прикосновения, мышцы его еще сильнее напряглись, открыл глаза, нисколько не удивляясь появлению здесь своего командира.

— Боишься? — еле слышно спросил Горчилов.

— Страшно… — доверчиво выдохнул Макар.

— И я боюсь, — неохотно признался Горчилов.

Макар Целовальников удивленно посмотрел на лейтенанта, он не поверил его словам. Лейтенант ведь сам, не раздумывая, вызвался идти к реактору, никто его не неволил, никто не приказывал. Он так уверенно шагнул в зону облучения. Думалось: железный, завороженный. И вдруг — боится!..

Горчилов сказал:

— Страшно, брат, Я только собрался жениться. Отпраздновал помолвку, раззвонил всем, салага! — начал даже иронизировать над собой. — Вот, считал, снова приеду в Питер — распишемся, свадьбу закатим на весь Смольнинский район. Дым коромыслом! «Волги», «Волги», «Волги» в цветах и лентах — свадебный поезд!.. Знай наших! Офицер, подводник с атомной субмарины, североморец, у полюса побывал, готовился вокруг земного шарика, не всплывая, обойти!.. — Горчилов задохнулся, захрипел. Чуть погодя раздумчиво добавил: — Если не мы с тобой, Макар, то кто же?!

А на Целовальникова, только пуще растревоженного признанием Горчилова, еще сильнее накатили уныние и растерянность. Он начал просить, унижаясь:

— Лейтенант, отпустите меня… Обузой буду!..

— Что так?

— Не за себя страшусь. Дочка у меня, Маринка. — Целовальников всхлипнул, вспомнив про Маринку. — Только родилась, а меня призвали на службу, даже не разглядел ее как следует, не насмотрелся. Она же ни в чем не виновата! И жена моя — Толпон — тоже не виновата! Как они останутся без меня!.. Поймите, лейтенант!

— Понять могу. Но отпустить не вправе. Кого пошлю? На лодке лишних людей нет, каждый при своем деле, каждый незаменим. И почему вместо тебя другой? У него тоже одна жизнь… — Вдруг он встал, вынул из зажимов графин с водой, вынул из зажимов стакан, наполнил его, намеревался было выпить, но передумал, протянул воду Макару Целовальникову: — Успокойся!

Макар пил, судорожно глотая, всхлипывая. Горчилов окрепшим голосом неожиданно заявил:

— А почему ты считаешь, что мы обязательно должны погибнуть? Кто это сказал?

Макар поднял на него глаза в недоумении:

— Как!..

— Кто до нас входил в реакторную выгородку? Никто! Какая там сила облучения, какую дозу успеем получить? Кто подсчитал?

— Не знаю.

— Чего же помираешь раньше срока!

— Может, нам вообще не ходить? Побунтует, побунтует котел, сварится и сам успокоится.

— А если нет? Ты этого не допускаешь?

— Не знаю.

— Ни корабля, ни людей!..

— Может, пронесет? — глянул с надеждой старший матрос на лейтенанта.

— Вряд ли. — Горчилов пригнулся, держась левой рукой за бортик верхней койки, заглянул Целовальникову в глаза. — Вот что скажу. Насильно тащить тебя к реактору не стану, не имею права. Оставайся. Если у нас не получится — твое счастье: тогда ты выиграл, не будет с кого спросить, не будет кого обвинять. Но вот если пронесет, если все-таки справимся — я тебе не завидую, парень… Сам себя будешь проклинать, никогда себе этой трусости не простишь: совесть замучит!