Константин Лордкипанидзе - Избранное

СЕСИАШВИЛИ БЕСИКИ, семнадцать лет, комсомолец.

Может, кто и не поверит, что этот сухощавый долговязый паренек заправляет звеном виноградарей в Велисцихском колхозе, направляя работу двадцатипятилетних комсомольцев. Ежегодно, начиная с шестого класса — и до самого окончания школы, он вырабатывал не менее семидесяти трудодней. Больше всего любил он лозу. В прошлом году его звено закрепило за собой восемь гектаров виноградников. Девяносто восемь центнеров на гектар — так значилось в плане. Но приходилось ли видеть вам, друг мой, воду ручья, устремившуюся по желобу к мельничному колесу? Вот так, не щадя себя, ринулись в дело товарищи Бесики, и ртвели превзошел все ожидания. На каждом гектаре было собрано 160 центнеров винограда.

А вот его сверстники — Кочлашвили Гия и Саломашвили Валерий. И они были еще в шестом классе, когда пришли на подмогу селению. А в прошлом году, едва закончив школу, не дали себе ни дня отдыха. Они окончательно закрепились в виноградарской бригаде и, если слово имеет какую-либо силу, — долгой жизни и доброго здоровья родителям этих юнцов, ибо люди ежедневно благословляют их, взрастивших таких детей.

Вот такие душевные ребята пришли на помощь черемской земле. И если ныне в Гомборских горах раскачиваются колыбели и клубы дыма вьются над крышами домов, то в этом «повинны» и руки молодых гурджаанских романтиков…

Мы медленно поднимаемся по черемскому подъему. Осень на исходе. Красно-желтым переливаются лесистые отроги Гомбори. Прижились ореховые деревья, посаженные по краям дороги. Прошло уже четыре месяца, как с неба не упало ни росиночки, а саженцы стоят себе, словно засухи и не бывало вовсе. По сей день гурджаанские комсомольцы поливают ореховые деревья.

Через дорогу, на пригорке, видна маленькая часовня.

Сорочья часовня!

Говорят, однажды черемцы жали пшеницу. Возле полуобвалившейся стены повариха жарила мясо. В это время на купол часовни уселась сорока и принялась вовсю стрекотать. Один жнец попытался отогнать неугомонную птицу, но тщетно. Тогда он схватил ком земли и запустил в сороку. Она взлетела на дерево, а спустя мгновение вновь опустилась на крышу часовни и запрыгала по черепице, поджав подбитую ногу. Кричала она пуще прежнего. Опять полетели в нее камни и комья земли. Вдруг сорока сорвалась с крыши, слетела на землю и подцепила клювом сухой куриный помет. Затем, стремительно взлетев, бросила его в котел.

— Разрази меня гром! Глядите-ка на эту паршивку! — вскричала женщина, хватаясь за половник…

Она едва не лишилась чувств: половник извлек из котла обваренную змею. Как она попала в котел — бог весть…

Народ оценил добро, содеянное болтливой птицей, и нарек часовню ее именем.

Посыпанная гравием дорога постепенно забирается в гору. Диву даюсь, когда это успели поставить электрические столбы, провести телефонную линию, устроить столько сточных канав! Впрочем, чему удивляться! Будущие жители Череми вовсе не собирались прийти на все готовое! Стоило только раздаться первому призыву, как все — от мала до велика, пришли на помощь дорожной бригаде: работая вместе с ней на тракторах или киркой да лопатой, они вошли в Череми одновременно с новой дорогой. А вот и Тхильское ущелье. Здесь будет запружено четыре миллиона кубических метров воды. Возникнет огромное озеро, будет разведена рыба, осуществится полив черемских лугов, и кто знает, сколько еще благ принесет гурджаанцам местная святая троица: вода, лес и воздух.

— Первую колыбель в Череми привез Тенгиз Джачвадзе, — рассказывает Мосе Самадашвили, приглашая меня войти во двор храма богоматери. — Случилось это в 1978 году, в конце марта. За ним пришли Вано Циклаури, Алекси Джачвадзе… Не испугались они ни снега, ни ненастья, ни бездорожья. Пришли друзья в эту хорошо сохранившуюся церковь, расстелили на полу постель и… В ту ночь, конечно, им было не до сна!

Вспомни, читатель, в первой половине восемнадцатого века именно в этой церкви нашел приют первый поселенец разоренного Череми Гиго Абесадзе.

Горец вернулся в горы… Первый караван переселенцев поднялся в Череми в сопровождении Шота Эцадашвили и Мосе Самадашвили. На подступах к селению горцев охватило сильное волнение. Вот завиднелась разбитая старая мельница. Замшелый обломок жернова торчал из-под земли. Потом среди деревьев мелькнули белые развалины сельской школы. А вот и полянка, где некогда ряженые скоморохи веселили гостей. Женщины тихонько заплакали, а мужчины, сурово сомкнув побелевшие губы, старались не глядеть по сторонам. Горцу не подобает проявлять своих чувств, когда рядом посторонние люди. Но, подойдя к кладбищу, даже они не выдержали: рухнули на колени перед почерневшими плитами и могильными холмиками, поросшими бурьяном, и… Как сказал мне Мосе Самадашвили: «Я видел это раз, и не дай бог увидеть такое еще». Они не плакали, не стонали, не причитали, а спокойно, с просветленными лицами разговаривали со своими мертвыми так, как говорят обычно с живыми. Только один старик все время прятал повлажневшие глаза, стараясь, чтобы никто не увидел его слез, хотя он знал, что слеза — от бога.