Андрей Меркулов - Крылья земли

— Я командир авиационного полка, — сказал он. — Я приехал узнать о своей жене.

Он посмотрел на врача, очевидно еще не веря тому, что узнал накануне вечером.

— Видите ли в чем дело, — мягко сказал ему Балашов, подбирая слова. — Вы человек военный, твердый, я вам должен сказать всю правду, как бы ни была она тяжела. Собственно, мы всем родственникам обязаны говорить правду, но вам я объясню все совершенно подробно, чтобы вы поняли, в чем дело. У вашей жены при обследовании обнаружен рак желудка. Опухоль отчетливо видна на рентгеновском снимке. Она прекрасно прощупывается пальцами. Желудок почти уже не пропускает пищи — отсюда слабость, истощение, наконец, появилась уже рвота, начались все явления полной непроходимости… Теоретически надо было бы оперативно удалить опухоль. Но, к сожалению, она расположена слишком высоко. Это рак кардиального отдела желудка, то-есть я хочу сказать, верхней части желудка, куда трудно проникнуть при операции. Такие операции почти не делают, во всяком случае в нашей больнице… Везти ее куда-нибудь тоже нельзя и уже поздно. Беда вся в том, что ее доставили к нам слишком поздно, как это часто бывает при раке.

Слушая свой собственный голос, Балашов злился на то, что этот голос казался слишком ровным и обыденным. Но в конце концов он был не виноват, что ничего уже нельзя было сделать.

— Кто же мог подумать, что будет поздно, — сказал летчик. — У нее ничего не болело, да она и не любит жаловаться. А я все время занят — с утра до вечера. Да ведь и не было у нее ничего, только уставать она стала… А привезли ее к вам, когда началась рвота от еды. Сначала-то мы думали, что не от этого ее тошнит, от беременности тоже ведь так бывает…

Он говорил не столько оправдываясь, сколько спрашивая: неужели уже поздно?

Балашов ждал этого вопроса. Люди даже после того, как им все объяснишь, всегда снова спрашивают об этом. И надо им объяснять до тех пор, пока они хоть немного не свыкнутся с тяжестью своего горя. В этом была обязанность врача.

— Но скажите, доктор… Неужели совсем уже поздно? — спросил летчик, растерянно глядя на Балашова.

— Такие операции все же делают, — сказал Балашов. — Но только в центре. В Москве. Большие специалисты. А здесь мы не умеем.

— Разве она не проживет трех дней? Я отправлю ее самолетом.

— Она этого не выдержит, — Балашов покачал головой. — До ближайшего аэропорта неделя тяжелого пути. И она ведь совсем едва жива. В пути она погибнет так же верно, как здесь. Или ослабнет уже настолько, что оперировать не будут. Вам придется хоронить ее по дороге. Лучше ее не тревожить.

— Не нужно в аэропорт. Я отправлю одним из своих самолетов.

— Разве можно устроить ее в военной машине лежа? — недоверчиво спросил врач.

— Этого нельзя, — упавшим голосом пробормотал летчик. — Кроме того, полет с большой скоростью серьезная нагрузка даже для здорового. Я не подумал об этом… — Он тоскливо посмотрел в окно кабинета, на двор, с утра уже залитый ярким солнечным светом. — Неужели совсем ничего нельзя уже сделать? — спросил он.

— Видите ли, — мягко сказал Балашов, не зная, чем его успокоить. Ему было трудно смотреть, как большие сильные руки полковника беспомощно шевелились на коленях. — Видите ли, вы должны, как это ни трудно, посмотреть на вещи реально. Состояние вашей жены такое, что нельзя ей делать операцию. Она может умереть на столе. Скроботов еще мог бы сделать, он при мне однажды делал такую операцию. А я не смогу.

— Я не знал, что он в отпуске, — сказал летчик. — Я на него надеялся.

Все это время мать больной молчала, глядя прямо перед собой темнеющим от тоски взглядом.

— Скажите, доктор, — снова сказал летчик, — а почему бы вам не попробовать самому сделать операцию?

«Только этого мне не хватало, — начиная терять терпение, подумал Балашов. — Теперь он будет упрашивать меня взяться за операцию, при которой я своими руками могу загубить человека. Одно дело, когда она умирает от неизлечимой болезни. Другое дело, если я сам помогу ей скорее отправиться на тот свет. После них, не дай бог, придут еще какие-нибудь родственники… А в девять мне уже надо итти на обход, потом прием в поликлинике; потом на кухню, потом истории болезни писать; и все колесо опять завертелось сначала… Вряд ли я протяну этот месяц. Не могу же я разорваться. Все равно здесь за день всего не успеешь».

— Об этом не может быть и речи, — устало сказал он летчику. — Вы понимаете, что вы предлагаете мне? Я не делаю таких операций. Она может погибнуть у меня на столе. Вам от этого не будет легче, а мне придется отвечать — по крайней мере, перед своей совестью… Я не могу заведомо своими руками губить человека.