Андрей Меркулов - Крылья земли

— Он сначала хотел спасти машину. Потом этого парня, который никак не мог выпрыгнуть. Потом деревню. Вот, что он хотел. И ему было только еще тридцать два года. А Васильеву через полгода уже как раз на пенсию, и у него трое детей. Мы еще утром говорили с ним про отпуск, — возбужденно и сбивчиво проговорил Кайданов.

После этих слов все повернулись и посмотрели на Женю, и ему стало вдруг невыносимо горько встретить общее осуждение этих людей, хотя он не знал, в чем его вина, и не помнил, как выпрыгнул из самолета и когда разбил руки; но, очевидно, было так, как сказал Кайданов: он не сумел прыгнуть сразу, замешкался, отнял время у Васильева и Кострова и был виноват. И он не понял также, почему все смотрят на него не с осуждением, а как-то иначе, по-другому.

— Дайте ему зеркало, — сказал кто-то.

Ему дали карманное зеркало, и он, все еще не понимая ничего, смотрел на него и чувствовал только, как зеркало вздрагивало в руках от быстрого хода поезда и держать его было трудно разбитыми пальцами.

Он так и не увидел себя в этом зеркале. Лицо было лишь немного знакомым — оно было чужое и строгое и намного старше; в нем почти ничего не было от того, что было в нем вчера, и оно было не такое, как бывает в двадцать два года; вместо себя он, очевидно, видел одного из этих инженеров; и он подвигал этим зеркалом перед собой и понял, что эти всклокоченные, опаленные с одной стороны волосы были его волосы и в зеркале чужое лицо — его лицо. Но все это было ему неважно. Он слишком устал и не мог уже горевать о себе. Устал с тех пор, как узнал, что так быстро и неожиданно погиб Алексей Костров.

Потом они говорили уже об обычном, только все говорили очень тихо, как будто мертвые не были разорваны бесследно взрывом, а лежали где-то в соседней комнате. Инженеры должны были в областном центре встретиться с комиссией, которая уже вылетела из Москвы. Иван Петрович говорил Жене, что не всегда обстоятельства позволяют установить причины, что может не быть прямых виновников аварии, потому что в воздухе бывают и случайности; но что, во всяком случае, если уж судить, то надо судить его как ведущего инженера, а также инженера по моторам или бортинженеров, хотя все они тщательным образом проверяли двигатели перед вылетом.

Женя вспомнил, что в редакции могут спросить у него отчет о том, что случилось; и хотя сейчас очень трудно было говорить, а тем более писать об этом, Женя подумал только одно: как бы поступил на его месте Костров? Ведь он всегда прежде всего делал то, что считал своим долгом. А долг Жени — как бы ни был он сам виноват и как бы ни был он оглушен внезапным трагическим событием, — долг его сейчас состоял в том, чтобы страна узнала о подвиге Кострова, который не жалел себя, а думал прежде всего о жизни других людей и о том, чтобы сохранить опытный образец новой машины. Женя знал, что Костров и раньше бывал неожиданно в опасных ситуациях при испытаниях, — эти непредвиденные события иногда вдруг возникают в работе летчика-испытателя; но Костров всегда прежде всего выводил машину, если только была малейшая возможность, и поэтому он и был лучшим летчиком своего завода. Поэтому он и теперь до конца не бросил горящей машины, хотя лучше всех понимал, чем рискует в эти напряженные минуты. Женя снова вынул блокнот и снова стал записывать, но это все еще было трудно, так как полуразбитые и забинтованные пальцы едва держали карандаш.

Вечером они сошли с поезда в областном центре. У вокзала их ждала машина обкома партии, всех отвезли в гостиницу, а Женя вместе с Дороховым пошел в обком. Так как писать он все же не мог, ему вызвали стенографистку, и он продиктовал первую, очень короткую телеграмму в редакцию о том, что случилось. Потом он вздохнул, подумал и стал диктовать очерк — очерк о человеке с зоркими веселыми глазами, о смелом и простом человеке, которого звали Алексей Костров. И все ему казалось, что он диктует не то и говорит не теми словами, которыми надо говорить про Кострова; но он продолжал диктовать, потому что все теперь должны узнать о том, каким были Костров и его штурман Васильев. То, что Женя читал раньше о подвигах, он увидел теперь так, как это бывает в жизни.

Он понял теперь, что хотел сказать Костров, когда говорил, что главное — это ровное и убежденное отношение к жизни, к ее человеческим принципам, — то отношение, что проявляется во всем и всегда и особенно ярко, хотя это труднее всего, в опасные минуты. Ведь летчик-испытатель никогда не знает заранее, где он встретит опасность; в день полета Костров не готовился к подвигу, он просто вышел, как все, на работу и даже, может быть, где-то расписался в табеле…