Андрей Меркулов - Крылья земли

В операционной, кроме него, были уже две сестры — сегодня он вызвал вторую сестру, свободную от работы, чтобы она подавала ему инструменты, а другая могла бы ассистировать. «Это безумие, — думал он в это время, — делать такую операцию без настоящего ассистента».

Ввели больную. Она заметно волновалась при виде всей тревожной для непривычного человека обстановки операционной комнаты: пустых гладких стен, и скользко-блестящего пола, и прикрытых белым, блестящих никелем инструментов, расположенных на отдельном столике. Ей пришлось раздеться и обнаженной лечь на стол. Она легла, с трудом преодолев свое смущение. Над ней, на стоящий у головы полукругом обруч, накинули простыню, и теперь ей уже ничего не было видно. Обычно Балашов, глядя на больного перед операцией, никогда ничего не замечал, кроме того пространства, где ему придется работать. Но в этот раз ему бросились в глаза ее маленькие, почти девичьи груди, беспомощно раскинувшиеся в складках простыни, которой уже начали ее закрывать сестры… «Чорт возьми, она будет жить, — ожесточенно подумал Балашов. — Я сделаю все, что смогу. Она будет жить». Больную мазали иодом — под ярким светом лампы молочно желтевшая кожа женщины покрылась на животе изжелта-коричневым цветом. Со всех сторон ее закрыли простынями, оставив только на месте операции прямоугольник потемневшего от иода тела.

— Ну, как мы себя чувствуем? — спросил Балашов, подходя к ней.

Больная слабо улыбнулась. Она казалась теперь особенно беспомощной и бледной.

— Все будет в порядке, не надо так волноваться. Все это не так уж страшно, как кажется, — сказал Балашов, пробуя ободрить ее улыбкой.

Ее привязали к столу, она вздрагивала, стараясь собраться с силами, успокоиться.

— Наркоз! — резко сказал Балашов. Третья сестра, та, что работала в палате и привела сюда больную, стала лить эфир на круглую ватную маску; маску опустили на лицо, и больная начала задыхаться; она была очень слабой, и через минуту она затихла и осталась неподвижной. На руку ей надели черный полотняный браслет для измерения давления крови. Он велел также приготовить прибор для переливания крови, чтобы все, что можно, сделать во-время; и тогда сестра, которая ему ассистировала, придвинула к изголовью столик с прибором — у больной взяли вторую руку и в вену ввели ей иглу, сквозь которую по капле сочился в ее тело физиологический раствор. Если надо, через этот прибор можно было сразу ввести из ампулы кровь. Теперь он мог приступить к операции.

Скальпелем он быстро сделал продольный разрез, рассекая ткани, а затем осторожно вскрыл брюшину — и перед ним развернулась большая, обложенная салфетками рана; живой человек с раскрытой полостью лежал перед ним, и Балашов теперь видел только эту полость, где предстояло оперировать. На желудке, в верхней его части, он обнаружил большое уплотнение — злокачественную опухоль, едва не погубившую женщину. С помощью зеркал он убедился, что метастазов рака не было; жизнь больной зависела от удаления опухоли. Через двадцать минут после того, как был сделан первый разрез, Балашов решился приступить к радикальной операции полного удаления желудка. Он видел однажды, как делал эту операцию Скроботов. Но теперь надо было сделать это ему самому, и это было почти немыслимо. Глубоко внутри, куда из-за грудной клетки можно проникнуть только длинными инструментами, он должен был подшить к пищеводу петлю кишечника, постепенно совсем отсекая пораженный опухолью желудок. И если швы не будут прочными, они разойдутся, и больная погибнет. И если не удержать инструментом с трудом вытянутого из-под ребер пищевода, то он, как только будет отделен от желудка, уйдет высоко вверх и тогда надо будет, ломая ребра, вскрывать грудную полость, но больная этого не выдержит и погибнет. Если, ослабев уже от болезни, она не выдержит сейчас напряжения и сердце ее остановится от болевого шока, она погибнет. И если только допустить ошибку, неверное движение, повредить соседний орган, двигая инструментом в неудобной и тесной полости, это даст тяжелое осложнение, задержит операцию, и больная может погибнуть от этого.

Балашов весь взмок от пота. Яркая лампа все время светила ему в затылок, от напряжения нервы были обострены до предела, даже зрение, казалось, стало более отчетливым, чем обычно; он ничего этого не замечал — в руках у него в это время раздвигалась живая ткань человека.

Через час, начиная отсекать желудок, Балашов спросил: