Андрей Меркулов - Крылья земли

Потом был год учебы в институте, и он выбрал свою дорогу в жизни. Дорога была очень долгой, она вела к звездам. Но в те дни он был твердо уверен, что первый полет будет уже скоро и нужны будут люди, которые не побоятся лететь первыми в черное межпланетное пространство. И если бы начали заранее записывать на это дело, он сразу же записался бы. Тогда он тоже был мечтателем и мог до ночи спорить с приятелем на углу переулка, показывая на большую луну, где даже простым глазом можно увидеть горы, чего обычно не замечают люди, потому что мало смотрят вверх… Все эти годы были тоже настоящим счастьем для Аксенова. Но тогда казалось, что все это пустяки, что эти годы надо скорей прожить, и только тогда уже начнется то необычайное, о чем мечтал. А вот теперь, когда смотришь назад, то видишь, что годы юности были особенно светлыми и жизнь была так хороша, что теперь тепло и радостно вспоминать об этом…

Все это кончилось сразу. Пришли годы, когда было много горя. Счастье не ушло совсем, оно только стало реже и стало другим — нелегким солдатским счастьем. Звезды вдруг стали бесконечно далекими. В походе, глядя на ночное небо, уже не думали о звездах. Всем было не до них, когда опять над головой слышен надрывный вой мотора и над дорогой уже повис, как электрическая лампа с белым холодным светом, ложащимся на редкие облака, осветительный бакет, а навстречу ему взметнулись зеленые и красные линии трассирующих пуль. Там, в черном небе, четыре человека в кабине, насторожившись в своих креслах, делают зловещее свое дело — смотрят вниз, ищут; прерывистый звук мотора вдруг переходит в резкий воющий свист, невыносимо нарастая. Тупой грохот взрыва, и когда чувствуешь, что еще жив, думаешь: «Ну, подожди же, сволочь…» И потом вдруг видна яркая огненная полоса, рассекающая небо, — бомбардировщик, сорвавшись, как черный покосившийся крест, на секунду видный в огне, брызжущем с крыльев, идет вниз и врезается в поле. В этом было счастье. Так было в ту ночь, когда их колонну бомбили на марше и когда Аксенов чуть не ослеп от контузии, а товарищ его, много дней деливший с ним все муки похода, трудно умирал на глазах у всех, лежа у проселочной дороги. Его нельзя было поднять. Осколком ему разорвало живот и вырвало мочевой пузырь, и он долго мучился, а потом кончил мучиться здесь же в пыли, у проселочной дороги. В эту ночь они винтовочным огнем и ручными пулеметами сбили бомбардировщик. Сбить его, сделать с ним то же, что он хотел сделать с ними, — в этом было счастье.

И небо и земля — все стало одной войной. Теперь уже не было никаких причуд, никакой рассеянности. Жизнь вышибла все это сразу. Это началось уже в училище и продолжалось все время, даже когда стал командовать взводом, а потом ротой — второе рождение астронома. И в те дни тоже бывало счастье. Скупое и суровое, как мужские души. Счастье, пропахшее дымом и табаком и соленым привкусом горя по дороге к победе. Оно, несмотря на кровь и смерть вокруг, стало все больше расти, когда пошли вперед, все ближе к границе. Оно рождалось на холодном рассвете, когда вступали в чужие города по притихшим улицам. Оно стало ослепительно светлым, таким, что не сравнить ни с чем, в день, когда орудия повсюду били салют, и все стреляли в весеннее небо из винтовок, из пистолетов, и была весна, все уже было в зелени, и все кричало вокруг: «Победа, победа!»

И они ехали домой в зеленых и пестрых от цветов эшелонах и везли обратно из похода все свои тайные мечты, бережно укрытые под шинелью, — согретые тайком на сердце и в мороз, и в злую осеннюю слякоть, и в тоскливые ночи, и в короткий перерыв между боями. Иногда об этих мечтах говорили в окопе, а некоторые никогда не говорили, смотря какой у кого был характер. Но мечты были у всех, и теперь их везли обратно в эшелонах. Не пушки, не армию, не вещи везли тогда поезда обратно на восток, а мечты людей, оторванных насильно нашествием от дела, от любви, от мирной жизни. Кто не смотрел тогда истосковавшимися от разлуки и горя жадными глазами на землю, на знакомые города, на свое родное ненаглядное небо? Странные, как в сказке, как будто еще не верилось тишине, были эти эшелоны — с буйным весельем, с лихим разливом гармони, с легким грузом нетерпеливой мечты о спасенном для жизни любимом своем мире.

Ведь вот какое дело, подумал он. На все это ушло не так уж много времени, но пережито бесконечно много. Так было потому, что его судьба стала судьбой многих, и потому, что время было быстрым и грозным, и потому еще, что его судьба была судьбой всего поколения, которое, едва вступив в жизнь, уже сразу прожило столько, что надолго хватит теперь этих памятных впечатлений…