Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Заговорили о Василии Мудрове. Свербеев переписывался с ним по поводу реставраций Печорского монастыря. Когда Егора взяли на роль князя и стали известны места съемок, Дмитрий, читавший письма Мудрова к Боле, назвал другу имя «какого-то там подвижника-хранителя» Кирилла Борисовича. В феврале с ним познакомился Ямщиков. Так сходятся в нашей запутанной жизни концы одной подковы. Тесной стала земля. Василий Мудров, рассказывал сейчас Свербеев, сообщал ему из Парижа, что все сведения, выписки, тонкие рекомендации на будущее о сохранении архитектуры Псково-Печорского монастыря отосланы им в Академию наук на родину и много писем по тому же поводу направлено разного рода хранителям русской старины. Поражали старательность и дотошность, с которыми заботился он о памятниках, стоявших далеко от него. Упоминал он о каждой мелочи: об иконе с рисунками обители, которую, может быть, не увезли немцы; о служебнике вечевых времен; о фундаментах, о древнем узоре на Успенской звоннице, о восьмискатном покрытии Никольской церкви, о золотых шатрах средь дубов на Святой горе и о «Титовом» священном камне, которому приносили жертвы и в XX веке. Все помнил, все любил.

— Ему надо ехать сюда, — сказал Ямщиков. — Чего он там сидит?

— Он уже хлопочет в посольстве, — сказал Дмитрий.

— Нечего ему там делать, в Париже. Кому они там нужны, эти допотопные старики? Я их видел и во Франции, и в Англии, и в США. Мудров-то чего сидит? Кто-то желает вечно продолжать гражданскую войну, а этим-то что скитаться?

— Ты в Париже бываешь, — сказал Свербеев, — нашел бы его и позвал.

— Да он сам скоро приедет. Ему бы только гражданство дали, — пояснил Дмитрий.

— Сколько лет прошло — шутка сказать. — Свербеев прислонился к стене.

— Но у него никого здесь нету, — сказал Егор. — Разве что Боля…

— Вот о чем пьесы писать… — выделяя каждое слово, проговорила Лиза, и с улыбкой подошла к Свербееву, и, сцепив руки, положила их на его плечо. — Эта борода-аа… ах… — И смысл ее замечания сразу как-то погас в нежности, в шутливо-остром мгновении возможного счастья: судьбы, мол, история — это одно, а есть еще…

— Кончится это тем, Лиза, что я полюблю вас, а вы будете любить Ямщикова.

— Что вы там? — спросил Ямщиков.

— А вам, сударь, не надо знать… У нас маленький секрет. Не холодеть! Мне с вами так хорошо, что я не знаю, как я буду уезжать…

«А мне, — думал Дмитрий, — а мне что делать? Кому я нужен на юге?»

В молодые свободные годы в кругу друзей и знакомых, за чтением книг, в кино или в прогулках по улицам навалится вдруг тоска по той личной жизни, которая неизбежна, но еще не создана. Пора прибиваться к берегу. Потом это забывается, снова кружит голову свобода. Где же тот берег и кто на том берету?

— Что я тебе могу сказать, Димок? Милая женщина, да. — Они говорили о Лиле. — Любишь, дак бери.

— Плохо, когда у женщины есть прошлое.

— А я как-то спокоен насчет этого. Оно и у нас было. Забудется, все то уйдет, и заживе-ете, в гости к вам ездить буду. На борщ. Я вот провожу тебя, дай-ка вырву у Ямщикова денька три-четыре и слетаю к Наташе.

— В Верею?

— Ага. Я ей написал.

— Ну и давай! И давай! Она мне нравится.

Они гуляли по Завеличыо, дошли к реке, поднялись к Гремячьей башне, к церкви Космы и Дамиана.

— Она тебе пишет?

— Два письма было, — ответил Дмитрий. — В Кривощеково. Митюха на Западной пел у нас: «И хочется, и колется, и мамка не велит». Там у нее все изжито, новое ее манит и страшит.

— А я зимой к Наташке приехал — не говорил? Ну, приехал, она рада, ляля-ля-ля. Чер-те чего мы с ней не делали! С горки катались-валялись; песни пели, ве-есело нам было! Я ей про вас, конечно, дудел через каждые двадцать минут. Но я ведь обидел ее! — покаялся Егор на мгновение. — Я ж ничего не сказал. Уехал — как пропал.

— Значит, не любишь.

— Она написала: «Ты как плитой придавил меня своим молчанием». Мне под конец что-то не понравилось, и я ушел пешком до станции. Снег, мороз! Ушел, догадываешься почему. Ночью прямо. «Я готова стать для тебя другою, ровною». В Изборске дурею, сны вижу, думаю о ней. Поеду! Эту, однако, Свербеев собирается обмерять?

Опять выросла какая-то церковь, высокая, со звонницей в стороне. Наконец увидели они любимицу свою, церковь Богоявления с Запсковья, сели у кривого дерева и все так же громко говорили. Хорошо тогда было в чужом городе им, они клялись навещать его всегда, но, увы, вместе они больше там не сидели. Дмитрий уезжал в воскресенье, и провожали его все — и Свербеев, и Ямщиков, и Лиза. Скромный, зачастую не уважающий себя Дмитрий смущался от такой чести, которую ему оказывают Ямщиков и Свербеев. Однако Ямщиков всего-навсего прогуливался и очутился на вокзале «за компанию», что же до Свербеева, то для него не существовало ни рангов, ни заслуг, которые бы влияли, отпугивали или приближали к себе. Он подарил Дмитрию виды Пскова, Изборска, Пушкинских мест — снимки, рисунки — и с утра приговаривал: как жаль, что вы, Дима, нас покидаете! Дмитрий, мало сказать, полюбил его; он уже предвосхищал свое счастье, если Свербеев когда-нибудь ему напишет, он расстраивался оттого, что не живет с ним рядом, отправляется в свою конуру, на землю, где такой души он не встретит. Опять его провожали, и он горевал и завидовал тем, кто, может, не ценит милостей судьбы. Они стояли кружком у вагона и шутливо наставляли Дмитрия: