Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

«…благонадежный залог ея грядущих судеб».

«…смешав гостеприимство русской старины с образованностью времен…»

«Ночевал я в знакомом флигеле, в тихой успокоительной обстановке, и отрадно было сознание, что находишься в привольном убежище. На душе было легко. В 9 часов утра ударили в колокол и раздался благовест. Колокол напоминал о двойном празднике — о дне воскресном и дне Преподобного Сергия. Народ все подходил и заполнял церковь. Перед большой иконой Преподобного Сергия, прислоненной к иконостасу, горели свечи; «и бысть молчание». Свежий воздух доносился через отверстые двери храма. В 9 с половиною раздался трезвон. Из алтаря вышел диакон, и послышался возглас: «Благословенно царство!» Дети, парни, бабы с младенцами и без оных, мужики в смешанных одеждах прибывали и прибывали. Отрадно было находиться в этот день в среде сочувственной и родной, вдали от тяжких событий столичных. Драгоценны вековыя могучие связи, и не порываются оне безнаказанно. «Се ныне время благоприятно, и ныне день спасения». Все охвачены единым чувством. Ветер бушевал, качая старые липы. Мы вернулись в уютный, теплый дом. Опять те же старые, давно знакомые покои; они переносили в заветный мир дорогого минувшего; но оно не угасло: здесь, на родовом своем корне, растут новые свежие побеги. Отрадно это сознание и утешительно. Оно доказывает, что там, где нет уклонений от основных условий нашего быта, там и в XX веке возможны те же положительные итоги, тот же расцвет местной, тихой и благотворительной деятельности. Пока еще живут эти, увы, поредевшие ныне уголки в нашем отечестве; пока правительством не расшатаны совсем лучшие устои ее спокойного и мирного развития, еще нельзя отчаиваться за будущее. Разрушить наши последние устои не так легко и в земле нашей отчаиваться рано.

«Любуйся ими и молчи» (Тютчев).

1905 г. Г. С.».

В эту ночь что-то сдвинулось в душе Дмитрия навсегда.

Всю ночь проворочался Дмитрий на тахте в отдельной комнатке, которую выделил ему Свербеев, читал грамоты, подходил к окну и поглядывал на белую, знающую что-то церковь Василия на Горке, ложился, опять читал, кое-что выписал в тетрадь.

Утром зашел бодрый Кирилл Борисович, поразился ночному бдению молодого человека, свернул бумаги и положил на шкаф.

— Я же говорил вам, Дима: Свербеевы — люди служивые. Не умиляйтесь… мы не хуже.

Указательным и большим пальцем он растирал усы и глядел на портреты в позолоченных рамах.

— Читаю их грамотки, — заговорил тихо, извинительно, — и ловлю себя: какими странными мне кажутся их заботы, ссоры, тяжбы, все бытовое. Через триста лет. Я понимаю прекрасно, «это жизнь», без этого нельзя, все на этом держалось и держится, но думаешь: заче-ем? А деньги, пишут, мы издержали, купили соли на 16 алтын, горшков да кадок на поварню. Мы-то знаем, чем все кончилось. Или родственники Свербеевых, Васильчиковы, делят недвижимое имущество после родителей. Зачем? Купи сестрице чулочки немецкие белые; послал я к тебе свои сапоги. Да пришли ко мне тесемочку беленькую шелковую. То, что было для людей насущным, кажется мелочью, — на что тратились силы, сноровка, ум? Все улеглось, все прошло. И не удивляет только: зачем ездили с ярлыком в Золотую орду? Зачем рубились на Куликовом поле и под Бородино? Не сочтите меня милитаристом, ради бога. Мы читаем историю, а что это такое? История войн. И привыкли, что это правильно, а мирное, бытовое нам кажется незначительным. И главное чувство: все прошло, все как будто было напрасно. Ненадолго дана радость, и когда читаешь про кресты, святые ордена, золотые сабли с алмазами, с надписями «за храбрость», спрашиваешь риторически: зачем?!

«Как о воде протекшей будешь вспоминать…»

— Чудесно, чудесно, — сказал Кирилл Борисович, — вы принесли в мой дом праздник.

— Я всюду его приношу, — ответила Лиза на любезность. — Со мной легко, но каково мне? Извините, две нехороших привычки во мне: опаздывать на свидания и фамильярничать с первых минут.

— У вас так легко получается.

— Но, разумеется, я не целуюсь с первых минут.

— Нет, она замечательна, — захохотал Кирилл Борисович и чуть обнял ее за плечо, заглянул в глаза. — А-а? Отобью, отобью!

— У Егора-то? Он меня отдал уже. Просто выкинул. На ветер. Не буду, не буду никого соблазнять. А что это у вас?

— Мои рисунки.

— А э-это? Ваши родственники? О них много известно? Кто это на портрете? — боярин?

— Ничего особенного, — сказал Свербеев. — Служивый. «А пожаловал государь тем отласом боярина С. за то, что он у государя на светлое воскресение волоски снимал». Ну, было, было. При царе Алексее Михайловиче. Мы лучше их.