Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Почему?

— Нам труднее.

— Какая прелесть, — пальчиками погладила Лиза раму портрета.

— Жизнь есть должность, — говорили англичане. Вот и были «вернейшие паче всех». Не умиляйтесь вы ими.

— Ну это же хорошо! — сказала Лиза. — Избави меня бог от безумия, я уже восхищаюсь вами, Кирилл Борисович. Вас надо бояться. Извините, я привыкла дерзить.

— Такой женщине можно все простить, — сказал Кирилл Борисович, подошел к ней и обнял, придержал возле себя. — Ай-яй-яй, как чудесно с вами жить, друзья мои.

— Объясните все же мне, почему мы такие? Я сама видела — у Александро-Невской лавры на Никольском кладбище на сколотые мраморные надгробия вываливают макароны, банки-склянки. Почему за это не судят?

— Ведь и в старое время было небрежение. Вот у меня есть выписка, даме я не могу показать…

Он присел, вытянул с нижней полки папку, нашел лист и подал Егору.

«Царь! На постройку кораблей ты прислал нам сто рублей. Девяносто три рубли мы пропили и про… Остается семь рублей на постройку кораблей. Царь, пиши скорей ответ: будем строить или нет?..»

— Вот, — указал пальцем Кирилл Борисович, — такие мы. Пиши скорей ответ: будем строить или нет?

— Сколько можно дразнить? — захныкала Лиза. — Дайте. Думаете, я не знаю непечатных выражений? Или мне выругаться.

— На, на, — передал лист Егор. — Не красней.

— Ну и что тут такого? — прочитала Лиза и отбросила лист на тахту. — О, не дай бог услышать нас, женщин, когда мы одни!

— И тем не менее мы в вас любим целомудрие.

— Это кто ж любит?! Это кто ж нас развращает, это ж почему мы нынче такие? Ах они негодяи. Еще и «любим». — Она погрозила им. — Становитесь на колени! Оба! Ой, как хорошо мне с вами, честное слово. Не буду, не буду вас соблазнять, не холодейте. Кто сказал, что я уже в вас влюблена? Так вовсе нет. Но люблю, разумеется. Вы это чувствуете?

— Едва вы вошли…

— Что-о?

— Едва вошли, мне стало ясно, что вы настроены на мою волну.

— Боже мой! И вы тоже плут. Как и он. Как и все мы. Вот скажите: вы бы подошли ко мне на улице? Что бы вы сказали?

— «Такая богиня. Господи, как я уже стар». Я лишний раз почувствую, что возрастом своим так же отстаю от молодой красоты, как отстаю от века.

— Неправда, неправда, сударь! — затопала ножкой Лиза. — Вы так молоды душой. Если бы мне было семнадцать лет, я бы влюбилась в вас до безумия. Вы вечный юноша. Между тем вы мужчина как мужчина, вам сорок пять лет, но от вас веет жизнелюбием, весенними лугами, — вот до чего я договорилась, дура.

— Как-то, в тридцать три года, — начал рассказывать Свербеев, — я был у моря, и однажды мы попали на пустой берег, к которому надо было спускаться с высокой кручи. Я поглядел вниз и увидел огромное слово на белом песке. Оно еще было не дописано, вернее, не вырыто до конца. Под этим словом, если можно так выразиться, сидела хорошенькая девушка лет восемнадцати, темноволосая, стройная. Я целый день пробыл на пляже и наблюдал за ней. Не отрывал глаз, клянусь. В компании двух маленьких братишек ей было скучно, она валялась на песке, плавала на надувном матрасе — ложилась на спину и качалась на слабеньких волнах. Мечтала, конечно, о любви. И так, наверное, было все дни, с тех пор как мама и папа привезли ее и поставили машину у самой кручи. Мама большую часть дня отдыхала в тени у машины или готовила обед, поглядывала с высоты, как лежала, ходила по берегу, плавала ее дочь — все одна и одна. Никто сюда не заезжал, и только в воскресенье появлялись две-три семьи с сумками, полными вина и закусок, визжали, пели песни, и после них становилось на берегу еще тише, чем вчера, и грустнее. Не скучно?

— Нисколько, — сказала Лиза.

— Как она была хороша, когда вставала и шла к воде! Я горевал. Я только издали мог любоваться ею, боготворить ее и думать, что ее ждет. Она замечала и, когда шла, думала, казалось, о том, что я ею восторгаюсь. Оглядывалась в мою сторону по нескольку раз, все чаще, чаще и… незаметней. Присаживалась и продолжала вынимать песок из буквы «щ». Мы приехали еще раз в воскресенье. Она была с мамой у костра; через десять минут спустилась к морю и стала интересоваться, гляжу ли я на нее. Какое это наказание — любить прелестное существо издалека, знать, что видишь его последний раз! Что будет с ней? Долго ли цвести ее красоте? Когда мы собрали вещички и полезли наверх по тропе, я не выдержал и махнул ей рукой. Она улыбнулась и безвольно легла лицом на руки. Она лежала возле недописанного слова; слово было знаете какое: «Проща…» Как будто это «прощай» было мне. «Прощай, море», конечно. А может, нет? В такое детство впадаешь иногда.