Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Там с машины продавали яблоки и апельсины в пакетах, надо было взять, — сказала она, присаживаясь.

— Они уехали. Смотри, цыгане.

В половине одиннадцатого они спустились в камеру хранения. В руки вернулся желтый портфель, К. переложила в него мелкие покупки и так, у закрытой решетки окна № 7, в пустом почти подвальчике, они еще полчаса стояли, съели по булочке, Егор покурил.

— И сюда же вы чемоданы сдавали?

— Ага. Боялись; матери нас настропалили: там, детки, поосторожней, мух не ловите, чтоб не стащили. Номерки не потеряйте. Да деньги так в трусиках и держите. Зашили нам, у меня-то не было белого карманчика на животе. У Димки.

— Ты пиши мне чаще, — вдруг сказала К. — И я буду. Я теперь буду ча-асто писать тебе. Я изменюсь.

— Ты знаешь что… Приедешь домой… начнутся всякие… Так ты не вспоминай обиды.

— Я забыла их.

— Скинем вину на ситуации. Все с нами.

— Я буду тебя ждать.

— Представь, что ты меня еще не видела и мы познакомимся через месяц, два, три. Вот сейчас начнут идти твои первые письма. Что ты высокого роста, я еще не знаю. — Они засмеялись. — Еще ничего нет. Что будет — неизвестно.

— Предполагаю, что понравлюсь! Да нет, все не так было, я уже рассказывала тебе.

— В незнании столько чудес. Вот уже ты собираешься, обдумываешь, ищешь меня, стучишь. А я сплю.

— У, нехороший.

— Не горюй, — продолжал он ее учить. — Если с тобой ничего не случится другого, ослепительного, то разве наше «новое знакомство» не радость?

— Не случится. Ты мне советуешь, а сам как будешь жить?

— Я заранее знаю, — грустно сказал Егор. — Приду домой. Неделя у меня в запасе. Буду вспоминать, как я ходил по той же улице и думал, что через десять, пять, через три дня уеду к тебе.

— Если сильно соскучишься, приезжай сразу! Не захочешь в Ярославль, поедем в село Татищев-погост. Там еще воду носят на коромыслах, трава по улицам. У меня знакомые, я все устрою.

— Ладно. Видно будет.

— Не говори так: «видно будет». Когда мы опять встретимся, все по-другому будет. Наша следующая встреча будет очень счастливой, я почему-то верю, а ты? Но ждать еще долго!

— Мы еще увидимся.

— В еще какая-то есть безысходность.

— Пошли?

— У нас есть время. Постоим…

Она коснулась его руки, перебирала и сжала пальцы, склонилась и поцеловала их украдкой.

— Пойдем… — сказала, как будто совершив какое-то таинство.

Егор пошел за ней.

К. шла впереди походкой, которая всегда выделяет тех, кого провожают. И все вокруг провожало их неслышным голосом: кончилось, что-то кончилось! Уж все готово к отъезду: и взяты вещи, и положен поближе билет. В том, что Егор провожал ее, была какая-то несправедливость. И как будто доля его вины. Он любил ее, но зачем же тогда отпускал? Зачем не садится в поезд вместе с нею? Разве так лучше? Но и когда уезжал из Ярославля Егор, было почти то же самое: зачем? почему? Как ненужно, как грустно и даже трагично, что они опять стоят на вокзале! Никто вроде бы не виноват, и все же…

Они были в целом мире одни, все как будто жили другим, и никогда вроде не касалось никого это прощальное чувство. И в камере хранения странной другой жизнью жили курившие в кучке мужики, и наверху посторонней суетой жила толпа, и совсем уж сонно прятали в себе живое уставшие пассажиры на скамейках в зале Ярославского вокзала. Что-то с людьми происходит каждую секунду, но никто друг о друге не знает самого важного.

Долгое расставание утомило их, и они присели на скамейку недалеко от выхода.

Молчали.

— Скажи мне что-нибудь…

— Что же? — Егор взял ее руку в свою.

— Почитай что-нибудь… К сегодняшнему часу что-нибудь.

— Сразу и не вспомнится, — сказал Егор, подумал и наклонился к ее лицу. — «Зачем же скорбь, когда в былом так много счастливых мгновений, и светлых лиц так много в нем, и задушевных впечатлений?» Не горюй…

По радио скороговоркой объявили посадку на поезд, номер которого они не расслышали, и вот уже повставали, зашоркали по гладкому полу мужики и бабы из какого-нибудь близкого городка.

— Наши, наши пошли! Ну конечно! Ну кто же еще?! Видишь, вещей сколько… — И посмотрела на него, переменила мысли, сказала, тронув его рукой: — Я тебя очень люблю…

— Не горюй…

И ничего уже нет! Вернулся Егор назад — на скамейке другие люди, и надо идти куда-то одному. К. стояла уже в коридоре у окна и держала, наверное, в руке рубль, чтобы заплатить за постель. Поезд еще разгоняется по Москве, еще под ее высокими огоньками и шпилями, а уже не скажешь ничего тому, кто только что был на перроне. Еще раз что-то кончилось навсегда. Что это? Жизнь, обман?