Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Возврата — сегодня думаю — не будет. Прежней жизни не будет. Можно будет только вспоминать, рыдать и сожалеть. Куда ж такое бросишь?

— Вечная история «дамы с собачкой», — сказал Дмитрий. — Мы с Никитой станем перед тобой на колени.

— Да, — добавил Никита ехидно, — трудно стоять во весь рост перед человеком, который был женат уже раз двадцать…

— Шутить изволите, господа. Режьте, презирайте…

— Помнишь хромого учителя Сергея Устиныча? — Дмитрий встал в позу учителя литературы. — Я зачем, это, встал? А я, Телепнев, затем встал, должно быть, чтобы ты слушал меня, это, и к завтрему постригся, должно быть, постригся у меня, ну да это. Я хочу всадить в твою дурную голову, что мы с тобой, ну да это, дружим, должно быть, двенадцать лет, и ты известная личность, а от родной семьи, ну да это, в кусты бегаешь. В кусты, должно быть, Стендаль уже умер, а ты, это, все не напрыгаешься. — Дмитрий умолк и отвернулся к окну. — Он ведь умер, Устиныч? Все! Нет нашего Кривощекова. Я потерял его.

— Извини-ини, — воспротивился Егор. — Я вернусь.

— Слепой сказал: посмотрим…

— Не будем грустить, — сказал Никита. — Тут Валя Сурикова гостит.

— Как?! — Егор ударил ладонью по столу. — Где?

— Там же, на Восточном поселке, куда Антошка записки носил. У матери.

— Я ее девять лет не видел. Царевна наша кривощековская. Постарела?

— Они все подурнели, сморщились, и прежде всего шеей… — сказал Никита. — Работает в ресторане. У нее семья. Охота тебе глядеть на толстую, как бочка, Валю?

— Пошли к ней!

— Успеем, — отмахнулся Никита. — Я вас тоже давно не видел.

— Но это, это на час! — затрепетал Егор. — Никит! Господи! Наша же девчонка. Да посидим — ну что, скажет, за свиньи: были и не проведали.

Егор еле уговорил Никиту.

Валя Сурикова!

Это была когда-то беленькая, опрятная школьница, о ней мечтали все мальчики; учителя недолюбливали ее за вечерние гуляния по улице Станиславского. И правда — идет она в сумерки вверх по улице, а по бокам и чуть сзади ее гогочут ребята, и зависть берет, что они с ней такие смелые, вольные. Стыдно здороваться, даже взглянуть на нее, потому что вчера Антошка передавал ей записку, она пообещала прийти к аптеке, но вот уже «изменила» им и в глазах ее одно пренебрежение. Обратно, вниз, вышагивают с ней новые «ухажеры», все, разумеется, премерзкие типы. Егор, Никита, Димка и Антошка пристраиваются за ними, и когда те снова поворачивают, Егорка надеется, что она позовет, а Никита злится и всем видом грозит ей. Тогда кажется, что она загудела вовсю и писать ей больше не надо. Танцы на вечерах, игра в гоп-доп на посиделках — все на людях, в куче, она вроде бы рада, но что-то мешает ей оторваться и скрыться только с ними. «Да нет же! — блестят ее глаза в ответ на укоризну и страдание двух друзей. — Мне хорошо та-ак. Вы еще мальчишки».

Она навсегда уехала в Ленинград, и в Кривощекове ее позабыли. За десять лет она не прислала друзьям ни одного письма, но они ее вспоминали. Какой же она стала?

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Они ее не застали и на сей раз. Накануне она уехала. Никита нисколечко не пожалел, Егору казалось, что опять он прозевал ту девочку с улицы Станиславского.

— Нету ничего, — успокаивал Никита. — Молодость кончилась…

По возвращении в Москву из Кривощекова Дмитрий зашел в больницу к Свербееву. В передней для свиданий стоять было скучно, и они снова пошли в Донской монастырь.

— И в позапрошлом году вы не приехали, Дима, и в прошлом. А я вас ждал. Повезу вас куда-нибудь… Приезжайте! Не обманете меня? Жизнь наша летит так быстро…

Он говорил и глядел вниз; перед ними у самых ног еле-еле проступали на камне выбитые слова: «Господи! Прими дух мой с миром…»

— А помните, пять лет назад мы так же стояли с вами на Труворовом городище?

— Как же, как же!

— Почему не живем мы вместе?

— Переезжайте к нам! У меня в звоннице жить будете.

— Непросто это.

— Все, Дима, непросто. Нельзя губить себя. Смотрите, как я живу, куда душа тянет. Что ж погибать? Мы и так всему уступаем. Лиля вас понимает?

— Не знаю…

— Ай-яй-яй… — пожалел Свербеев вздохом и Дмитрия и, казалось, всех, кто не может одолеть житейских преград и губит свою душу. — Переезжайте ко мне. У нас другие люди.

— У нас с Егором с самой юности припев: когда же мы встретимся? когда же… А Жабьи Лавицы еще целы?

— Приезжайте! И Жабьи Лавицы целы, и я еще жив… Ай-яй-яй…

И что же теперь было делать? Писать, звонить, жаловаться, как без нее тяжело и что он ее любит больше всех на свете? Внезапно сорваться, подбежать в одиннадцать к пятой кассе Ярославского вокзала, затем с удовольствием предъявить билет проводнице вагона?