Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Антон молчал.

— Пусть мир переворачивается, грызется, а нам-то зачем? Ты видишь, что кругом? Сейчас ли добровольно оставаться в одиночестве? Э-эх… — Дмитрий безвольно присел, плетями опустил руки на колени. — Локти будешь кусать… И ничего не вернешь.

— Ты мне был ближе всех всегда… — с покаянием в голосе сказал Антон. — Оба мы не будем счастливы…

— Мы уже были счастливы. Иди перечитай старые письма. Я тебе свои отдам, перечитай и покайся. Ка-а-яться не умеем! Только обвинять, обвинять научились! Только права качать! А каяться, смиряться… ради правды же… то же чего-то стоит…

«Пошел… — говорил ему вслед Дмитрий… — Как ему не страшно? Уходить в ночь в Ересной. Одному. Ведь и завтра и потом будет один, без нас… Мне бы дак страшно.. Чего добился человек?»

Утром Бабинька принесла в платке сорок ученических тетрадок: пускай лежат у надежного соседа, ведь скоро ей умирать.

— Ето, — перекладывала она тетрадки, — про замужество горькое, — так и назвала, — ето про мамоньку; ето про мой труд неутомимый, как я работала, будто у меня пузо из семи овчин было; ето прошу, штоб срисовали мою деревню Караканку и наш домик, где я родилась и росла с пяти годочков, по всему лету по жаре парилась, в моем возрасте дети сейчас на колясках катаются. А ето, Дима, не забудь: про себя и про Никитку, моего друга вечного. «Бог их знает, — бабушка говорила, — что будет из них, уж рукой опирается на его плечо, подкупит Таюшке года у батюшки да, наверно, обвенчаются заранее, пусть живут двое сироток, уж не обидятся друг на дружку, что я богат, а ты бедна, оба парные будут». Ходили мы с ним по деревне, пели песенки. Люди звали: «Заходите к нам». Я пела, а он идет взад пятки, не глядит на дорогу, а на меня, и я сердилась: «Вот доглядишься, што люди будут говорить, будто жених с невестой идут». Потеряла я его и сказала себе: «Больше я не спою и не спляшу», и сорок лет никто не слыхал, штобы я пела и плясала — до сегодняшнего дня.

— Верная вы, Бабинька. Нас бы так кто ждал.

— Верная. И все говорили: что над тобой случилось-то, над пташечкой? или в клеточку попалась-то не в ту? или ты потеряла кого? Разлучили нас с Никиткой, и не могу разыскать. Жив он где или в Отечественную войну не вернулся? или в гражданку погиб? Чужим горе чужое не нужно.

— Я Егору тетрадку покажу.

— Покажи, покажи. Может, они кино какое сделают. А ето пишу молодежи, зачем они в город едут, чего в городе деревенскому-то? С тоски можно пропасть. Пахать-то да сеять дак сердце поет; я бы все лето птиц слушала и цветы-то рвала в поле, как мы с Никиткой собирали цветочки и ягоды, и я всегда пела песню: «Я цветочки рвала, я лазоревые, завивала венок и показывала: «Вы, подружки мои, вы придите ко мне, снарядите меня и положите в сосновый гроб, пронесите меня мимо дома его, не посмотрит ли он, не откроет окно?» Да как же мне забыть ету свою юность? Везде уж я переписала, нигде нету.

Стыдно было бы прерывать Бабиньку: всякий раз она исповедывалась, и ее повторы звучали как новость. Она Дмитрию никогда не надоедала.

— Егорка-то где?

— В Москве, наверно.

Он не знал: Егор уже прилетел в Кривощеково на похороны деда Александра.

Через два дня, накануне отъезда, собрались они наконец у Никиты. Сколько раз на каникулах обедали они в квартире Никиты? Много, много, много. Сочинения Стендаля Дмитрий и Никита разделили пополам, и сейчас Дмитрий снял с полки несколько томиков и полистал медленно и бережно. Ах, как давно была эта подписка! Еще жить мечтали вместе. А ничего не вышло и не выйдет никогда.

После обеда они молча курили, слушали парижские пластинки.

От неловкости, что друзья думают в эту минуту об его истории, Егор закрывал глаза.

— Переживаешь еще? — спросил Дмитрий.

— Ага, Димок, переживаю.

— Посветила тебе лампада — хватит.

— Но зачем, Димок, жить тогда, если живое задавить в себе? Чем? ради чего? Зачем мне эту радость предавать? Себя зачем предавать? — Егор скорбно промолчал; вспомнил, видать, свою К., ему только ведомую тайну с ней. — Ради покоя? Да это же смерть. Не-ет, я жить буду. Я ничего не боюсь. Огласка грозит только Наташе. Наташу я тоже не брошу.

— Ты у нас с юности женат на всех.

— Я не представляю, как я буду жить, когда это кончится. Кажется, всю жизнь шел к ней.

— Ты и о Наташе так же говорил. И о Лизе. От пристани и до Кудряшевского бора и обратно. Целый день. И от Малого театра до общежития. Только и трещал о них.