Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

В воскресенье по нажитой в станице привычке Дмитрий с утра выглядывал почтальона. Может, будет хорошее письмо, бандеролька от друзей, интересный, наконец-то, номер журнала? Бывало, из-за почты ломался распорядок его выходного дня: письмо или статья взвинчивали Дмитрия тотчас, и он спешил обменяться мнением с Егором.

Но вот уже когда попало спускался Дмитрий к почтовому ящику, вынимал газеты и лишний раз не вставал на цыпочки — зыркнуть напоследок: не завалялось ли там чего? Уж если и щемило сразу ответить кому, все-таки ленился: потом, вечером.

Воскресенья иногда ждут как манны небесной: отдохнуть, заняться собой. Оно наступает. Увы! — непременно завалится кто-нибудь, протянет бутылку вина и… Слово за слово, магнитофон, сигареты, а драгоценные часы убывают, убывают, и сказать «мне некогда» нельзя и уже неохота. Да и кто ты такой? подумаешь! — ему некогда! «Все от неприкаянности какой-то, — думал Дмитрий. — Даже гуляние по улице — не какое-нибудь отдохновение, а все то же: некуда себя деть».

Вот и он вышел: зачем?

Снизу, почти от вокзала, он шел к поперечной центральной улице. В воскресенье ощутимее, в каком городе ты живешь. На старую почтовую улицу он не пошел, чтобы не наткнуться у пивной бочки на Ваню; книжнику-фронтовику только позвонил и посплетничал с ним веселым тоном. И достаточно. Сослуживцы надоели ему и в рабочие дни. В командировках (особенно в Москве) он совсем забывал их. Приближаясь по степи к последней остановке, он с печалью думал: опять! Без них было так хорошо! Опять надо подавать руку, разговаривать, зависеть от них. И не ахти как зависеть, а все же. А на службе проходит почти вся жизнь. Вся жизнь — поиски родства, но есть ли оно вообще на свете?

С утра что-то раздражало его. Что-то давно не пишет Никита, вовсе пропал Антон, и в любовной чуме метался Егор!

К родным, в Кривощеково хотелось. Выпросить отпуск без содержания? Иногда он ругался с Лилей, и косвенной причиной была его тоска по Кривощекову, усталость от мест, где не хватало ему воспоминаний. Он летом говорил Егору неправду, будто перестал надеяться на возвращение.

Издалека поздоровался с ним маленький человек в английском костюме, тот самый, некогда ненавистный ему, Митрофан Чугунов, но на этот раз не подождал Дмитрия, боясь унизить себя. Теперь все было проще: прошел и прошел, зла на него нет, даже жалко. Но всякий раз оба думают о времени, когда один страдал, а другой наслаждался.

«Вы, наверное, сердитесь на меня, — сказал он весною Дмитрию на трамвайной остановке. — Вы меня тоже поймите. Такая была у меня работа».

Дмитрий не торжествовал и не желал ему горя, как бывало во время борьбы с ним. Он бы пожалел Дмитрия? Нет, конечно. И вот он — никто. Ходит по городу печальный и никому не нужный. Надо уезжать, и только. «Спасибо Астапову, — думал Дмитрий. — Его звонок все решил». Но мести в душе Дмитрия нет. Даже в пору унижений Дмитрию доставало доброты на общение с ним. Случалось, Дмитрий гулял по улице и проклинал его на чем свет стоит, обзывал последними словами, и вдруг по какому-то волшебству тот вырастал перед ним точно из-под земли, приближался с улыбкой, с обаянием наглости, тянул к нему руку, и Дмитрий сразу пропадал, краснел, стыдился своих черных мыслей. Одно дело там, в его кабинете, где кричишь и доказываешь, другое — на улице, среди народа, под единым для всех небом. Какую-то неловкость и робость ощущаешь перед этим обыкновенным человеком, и будто не он тебя, а ты его обижал нападая. И этот его задушевный тон, и любезные вопросы, и то, что он без четырех строгих стен и без той льготы, когда он только указывает, а остальные должны слушать, непривычно топчется и уже карает себя за то, что продержался рядом лишнюю минуту, и его милый мальчишка в немецком костюмчике, ласково и тихо сказавший дяде приветствие и потом застенчиво приникший к папе, — все уравнивало их и как бы напоминало о том, как хорошо можно жить. Теперь он был ниже Дмитрия во много раз. Он и там сознавал, что те, кто приходили к нему, были выше, умнее, способнее, да и общественные интересы им были куда как дороже. Пока он возился со своими дружками, люди о чем-то думали и не жалели праведных трудов своих ради идеи. И ничтожество, когда оно все потеряло, ищет и обретает сочувствие прежде гонимых, кто страдал от него, мучился. Дмитрий так говорил Чугунову в кабинете: «Вы окружили себя нечистыми. Они сейчас к вам ходят, кланяются, угодничают; за глаза презирают вас. И если с вами что-нибудь случится (всякое бывает!), они первыми отвернутся, пройдут по улице и закатят глаза кверху, словно разглядывают что-то на дереве, а вас не заметят. Тогда вы поймете, кто есть кто. Вы вспомните меня. Мужества — подойти и признаться — вы не наберетесь, но при свете ночника над постелью не единожды пожалеете, что унижали меня, вернее, таких, как я. Правда только одна, и она за нами. До свидания. Я больше к вам не приду. Вам не надо будет приказывать своей секретарше: «Не пускайте его ко мне!»