Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Какое бы место вы отвели мне?

— Выволок бы вас из Чухломы вашей, вы были бы моей первой помощницей.

— Даже так?

— Я бы отправил вас на полгода в Париж и сам бы туда прилетал, вам плохо?

— Я бы страдала.

— Слетали бы в Америку, потом в Москву, и опять в Париж.

— А жена?

— Тогда я еще не был женат. Или был? Был, был, потому что я женился бедным, рано, мы перенесли вместе все муки. Меня травили всякие мерзавцы.

— Что вы с ними сделали потом?

— Ими бы занимался Панин.

— Ну и как же вы изменяли жене, за что? — Она спросила с коварством: может ли он, мол, изменить своей Наташе и легко ли?

— Невинно, — сказал Егор. — Только по великой любви.

— Вы не бабник разве, Телепнев?

— Отгадайте.

— Вам, наверное, пройти не дают.

— Я же мечтаю, ничего не вижу. Когда, если вспомнить, я так размечтался-то? Когда Никита кончил учебу, я проводил его как на фронт и остался один. Жуткое одиночество! Вам оно знакомо?

— Еще как!

— Так вот я мечтал. Мимолетно, конечно, но иногда и целый день крутилось в голове кино. В Константинополе нашел античные книги; воскресил чудесным образом голоса и речи римских цезарей, наших бояр в думе. О Пушкине восстановил все. Ужас, как много я сделал для человечества! А теперь пропадаю…

— Вы уже несколько раз сказали. Отчего?

Вечером на вокзале в городе, когда К. его провожала, он порассуждал перед ней и об этом.

— Бывают дни, месяцы, когда ничего не можешь. Пустота, вялость, уныние. А надо жить и работать. Надо играть, нести живое, страстное. Как раз подвернулась такая работа, что только играть и радоваться, а я пуст, ни одной струной в своей душе не могу отозваться. Разжигаю себя изо всех сил, и получается еще хуже. Но никто этого не замечает. Режиссеру нравится, домой приеду — я тот же. Ради бога, просил, уберите меня или дайте отдохнуть! Не верят. «Ты нам нужен». Зачем? В какую-то пору душа убывает. Она вернется, а может, не вернется, но сейчас она нема, пуста.

— А что за роль?

— Обычно шинель — моя одежда на экране. И моих героев всегда убивали. Теперь другое. О роли такой я мечтал еще в студии. Долго ждал и переждал. Нельзя, видно, возбудить в душе то, что уже отжило, как бы оно ни было когда-то дорого. В том-то и дело: все проходит. Там моя молодость двадцати пяти лет. Вот тогда бы! Вовремя! Не князя играть, а обворожительного мечтателя, еще наивного и по-пацаньи слепого. С артистизмом моим мне не миновать расставаться. Опять поеду строить мосты или по Оби плавать в фуфайке. Ясно?

— Чего-то недоговариваете…

— А как? Ну считайте, что мне просто надоело. Треплюсь, а больше-то всего я мечтал строить жизнь, вместо этого ее играю, да если бы жизнь-то играл! Знаете, у Толстого князь Андрей Болконский всего достиг и разочаровался. До чего же приятно мне было читать о нем! Я ничего не достиг. Нет, достиг чего-то, а душа не на месте. Темно впереди. Не раз, бывало, я писал друзьям: темно. Так это был гиперболизм. Не знал я тогда страшного значения этого слова.

— Может, и сейчас гиперболизм?

— Не-ет. Зимой я оставлю Москву.

— А я создавала себе лесной домик, убирала его и приглашала туда самых близких. Дом был с мезонином, с верандой, широкими лестницами и садом. Сначала у меня было много гостей, но потом одни ушли сами, других прогнала я. Вы появились позже всех. Мой дом захирел, крыша прохудилась, колодцы высохли, печи дымили. Когда я впервые познакомилась с вами (по кинофильму), я кинулась наводить порядок и пригласила вас. Мы были совсем одни. Так что мы давно знакомы. Вы просто забыли. Два года назад я на Новый год была в шумной компании, устала, я ушла в другую комнату и заснула. Меня разбудила подруга: «Спишь! Ты меня не любишь, бросила!» — «Люблю, — сказала я. — Тебя люблю и еще люблю Телепнева». — «Почему Телепнева?» — «Не знаю».

— Долго же вы шли ко мне.

— Три года. Я Москвы боюсь, я бы раньше нашла вис.

— А я мог не ответить на ваше письмо. Плохое настроение было. Вы бы больше не написали?

— Сейчас, когда я с вами, кажется, что написала бы, Мне было бы тяжело осмелиться. Кто я? Мало ли вам пишут. Я ни на что не рассчитывала.

Вот такие были у них разговоры в тот день. Но еще были паузы, взгляды, смутные волнения, потаенные мысли, да как и кому это передать?

Напоследок же К. сказала ему:

— Я так вас люблю, а вы уезжаете…

Нельзя сказать, будто Наташа смирилась с долгими отлучками мужа. Нет. Ее удручало одиночество, но она все-таки заставила себя привыкать помаленьку. Такова уж была у Егора скитальческая доля.