Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Домой! домой! — сказал Егор. — Надо в Кривощеково возвращаться. Навсегда. Домом должна быть Сибирь.

— Приезжала тут выступать перед зрителями Лиза. Что такого, казалось бы, было? Выступит, придет — сядет за столом, пьет вино и шутит, изображает в лицах знаменитых москвичей. На прощание показывала нам сценические наряды — белое платье, темное, парижское. Было ли ей хорошо с нами — неизвестно. Зато когда проводили ее и на другой день уже незачем было собираться, и не с кем, не для кого, думалось целый месяц, что вместе с нею покинуло наш маленький город что-то живое, умное, загадочное и прекрасное…

— С Лилей-то как? Хорошо живете?

— Ничего. Мне кажется, иногда она тоскует по старому своему времени. А может, лишь кажется… А где…

— Владислав? В Москве. Сейчас вот я снимался с ним. — Егор скрывал, как тот горюет. — Гуляет. Мы его не раскусили тогда. Умный, очень талантливый. Но рамок для него не существует. Имя уже заработал себе, нарасхват.

— Тебе тоже нужно имя.

— Еще ничего не имея, я отказался от многих ролей, которые бы мне принесли имя. Какое? — не важно. Имя. Все говорят, произносят, ты везде — на открытках, на встречах, в рецензиях. Это я пропустил, не жалея. Для чести хорошо, конечно, но имени нет. Нету. Ты пойми меня: я не жалею. Во что бы то ни стало — движущая сила многих. Взлететь. Закрепиться. Куда, зачем? Не важно! Лишь бы имя, положение. В романах люди говорят, страдают, но о том и из-за того, что слишком высоко или как там?

— Нравственно.

— А в жизни есть такие простые потребности, и они такие неискоренимые (потому что без этого всякий пропадает), которых искусство никогда не касается. А если и коснется, то опять не в жилу. Имя, положение мужа, теплая выгодная работа, детский садик, пища, хорошая квартира, отдых — вот на что уходят силы. Как сказать об этом, чтобы не было пошло, низменно? Как? Ведь почти все думают о своем положении. На этом часто стоит жизнь. Высший смысл? Очень немногим нужен. Я лишил себя многого, но это ничуть не значит, что я прав. Ты тоже лишил себя. И много ли таких, кто тебя за это уважает? И даже жена, наипреданнейшая, тихо, по-своему, может корить тебя, чувствовать себя не совсем счастливой, оглядываться на чужое гнездо, а бабы похуже — просто бросают всех тех, кто уже на пути к положению, но за два шага до победы. Устали ждать. Намучились. Это жизнь, жизнь человеческая. К сожалению, к счастью ли, неписаный закон стоимости человека (кто чего стоит) установили женщины. В них говорит природа, самозащита. К чему я это? Не знаю даже. К тому, как это выразить? Или мне плохо? Да нет. Нормально. А если плохо, то опять же от другого, имя тут и прочее ни при чем. Из-за этого другого вот я, дурак, и пропадаю сейчас… А тебе надо, Димок, домой…

Они помолчали несколько минут, и в темноте на Егора опять нашло, он думал о письме к ней. «Люблю, люблю тебя, волшебница моя. Ничего не знаю и знать не хочу. С другом говорю и люблю тебя… А ты где? Где ты, куда унес тебя этот ветер времени? Вот сейчас бы сидеть вместе. «Я к вам долго шла и пришла».

— Видишь, Егор… — снова послышался голос Дмитрия. — Ты заснул?

— Нет.

— О ней?

— Ага. Ага, Димок. Что ты хотел? Говори, говори.

— Да я уж писал, наверно, тебе. Раньше я как думал? В станице-то. Раньше думал: ну, поживу, наскучаюсь, а потом это брошу и куда-нибудь уеду, на север ли, в Россию или поближе к Москве. Сначала здесь перееду в город. Это временно, оно кончится, сил у меня много, я еще добьюсь своего. Меня возбуждали книги, фильмы, твои письма, я казался себе лучше, на что-то способным, на большее во всяком случае. Никогда не высокомерничал, как Павел Алексеевич, но про себя все знал, огонек в себе поддерживал. Переехал и здесь еще надеялся: что-то случится со мной. Осел, оброс бытом, ну не-ет, я это все равно поломаю, думал. Там где-то ждет, ждет меня прекрасная яркая жизнь, я готов страдать, биться головой, вгрызаться ногтями, но не коптеть, не сохнуть. Наконец — дело любимое я нашел себе здесь. Институт закончил, я нужен, все нормально. Еще немного. Дальше — больше. Дни идут, недели. Уже и год проводили. И я стал чувствовать, что никуда я не уеду. Летом еще, когда все легко, распалишься: ах! брошу все! А в ноябре встанешь утром, холодно, забот полон рот, — куда я поеду? На какую жизнь? Кому я нужен? Да и что я там не видел? Мысли мрачные.

— Как у меня с Кривощековом, — сказал Егор. — Я ведь песню услышу про Сибирь по радио — реву. Честное слово. До того мне неохота на всю жизнь застревать в Москве. Но я еще решусь! Дай мне закурить, что ли… Дай дотяну!