Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

Тоска, благое летнее сумасшествие гнали его к Владиславу. И чувствовал он, что тот в самом деле несчастлив. Внизу, в почтовом ящике, белела только газета. Друзья, как нарочно, забыли его. Но он тоже не писал им, все ловил момент; зато сколько писем отослал он К.! Никогда, никогда он не писал так много женщине. Такое было лето. Счастье иногда переходило в страдание, и казалось, что он такой же пропащий, как Владислав, что над его судьбой кружит какой-то демон и что с тех пор, как он поступил в студию, его не оставляет крик перелетной птицы, и что с ним будет? — один бог знает.

Владислав приоткрыл дверь, впустил Егора и побежал в ванную.

— Послушай музыку, мой милый!

Французская мелодия разбивалась о стены маленькой комнаты, усилитель только добавлял нестерпимую пронзительность знаменитой песне, и в этой холостой квартире слова о чьей-то любви возбуждали к чему-то несбывшемуся в твоей жизни. Несколько минут назад шумом и пестротой забивала личное Москва; казалось, жить надо этим, внешним, посторонним, и вдруг нотные чудеса напоминают, что есть другое, вечное, всем близкое и столь прекрасное. В те дни, часы, минуты, когда люди сокровенно грустят, обижаются, мечтают о мерцающем счастье, надо на них смотреть, — слова, которыми они потом о себе расскажут, ничего не выразят. Егор как будто застыл и слушал, думал о К., о том, что эта песня про них и в ней страдание и счастье их летней любви. Жалко было, что песня коротка, приходилось часто переставлять головку, чтобы послушать еще раз.

За стеклом в секретере улыбался на снимке Роберт Кеннеди.

— Ах, хорошо, что ты пришел! — появился в халате Владислав с бутылкой минеральной воды. — Я ждал! ждал тебя, мой милый. Знаешь, я заметил, последние съемки нас сблизили.

— Чем?

— Всем, что не случилось в нашей судьбе. Мне возле тебя хорошо, я даже заснул бы, уверяю, а я не могу спать в чужом обществе. Опять ночь промучился. Разругался со своей малолеткой, — вздохнул он, — напился в ресторации. Много сил, здоровья отнимает. Требовательна и жестока, а моих интересов не хочет понимать никаких.

— А я что говорил!

— Она живет моментом: сейчас ей кажется то-то, а завтра то-то. В зависимости от того, кто рядом. Надоели девицы, а большего нету. На каждом шагу ранит меня бессмысленной жестокостью, детской глупостью.

— Пороть тебя надо.

— Как в анекдоте? «Порет хорошо, не знаю, как шить будет». Утром позвонила мне Лиза: «Ты что там вчера говорил?» Я не помню. «Нес такое, удивляюсь, что ты еще дома. Кричал на весь ресторан, о ужас, ты сумасшедший». Не помню, — изумился Владислав перед Егором. — Я только помню, как совал ключ в дверь, вынул вот этот портрет Кеннеди, почему-то поцеловал его: «Бедный старичок, как мы с тобой одиноки» — и заплакал как крокодил.

Застольными речами, братанием и ссорами с кем попало отличался Владислав и в херсонских застольях: на днях рождения, по случаю чьего-нибудь отъезда. Он говорил, говорил, говорил и ничего наутро не помнил. Егору всегда признавался в любви, в нем поднималось со дна столько доброты, ласки, внимания к человеку, сам он становился прозрачным, уязвимым, что желалось, чтобы он завтра и вечно был тоже таким, но он просыпался жестким, готовым обидеть любого.

— Поставь еще раз, — сказал Егор.

— Лиза подарила. Привезла из Канн, с фестиваля.

— Она уже в Канны ездит?

— Конечно. Она дама в соку. Позвоним ей? Она живет рядом, придет.

Владислав коснулся трубки, нашел в блокноте номер, в эту минуту раздался звонок.

— Возьми, пожалуйста, — попросил он Егора. — Если женщина, спроси кто и скажи — меня нет. Если мужчина, передашь мне.

— Алло! — закричал Егор в трубку, как он кричал дома. — Кого-о? А кто это? А мы таких в гробу видали! А ничего. А я на фестивалях разных научился. Ну. В Каннах, ага, в Каннах. А я думал, ты в Америке. Ну как же: там сейчас любят снимать на русскую тему, кому ж боярина играть? Тебе. Тебя давно шубой накрыли? У Владислава я.

По грубо-насмешливому тону Егора Владислав понял, кто этот тип, с которым он с первых слов препирался. И слышно было, Владислав, морщась, отпихивал невидимого Мисаила руками, умолял не связывать его с этим чертом.

— Я вас жажду! — кричал Мисаил. — У меня на животе ремень от злости лопнул, вы меня забыли! Я тебя, Егор, не видел лет двести, с той бесславной поры, когда ты таскал кожух русского князя, а я летал в Изборске на воздушном шаре и высматривал, в каком магазинчике по окрестности есть селедка.

— Нанять бы кого-нибудь, чтобы его там ударили в будке кирпичом, — сказал Владислав. — Ну такая скотина.