Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Ну! — изменился лицом Егорка. — Не переживай. Ничего умного я тебе не сказал, напишу, а ты держись. Держись, Димок!

Никита сгреб друга.

— И меня прижми! — подлез Мисаил.

— Запомни, — сказал Никита, — Наполеон спал пять часов, в Кенигсберге по Канту проверяли время. Дисциплина!

— У тебя хорошая душа, Димок, я это чувствую своей актерской интуицией. В сущности ничего страшного не случилось, это первый раз, когда тебя обманули на маскараде. В тебе есть искра, поверь мне. Тебя будут любить девки, они-то и проверят твой талант. Не лыбься, святая правда. Господи!

— Пока, Димок, — подступал Егорка, — пиши и приезжай. Когда встретимся?

— Помни, Михалыч не любил трепаться. Не теряй зря времени, расширяй свой жизненный диапазон… Рожа! Ты меня не забудешь? Прощай…

И вагон пошел, друзья побежали. Егорка бежал до конца платформы, махал, кричал, подбадривал.

— Э-эх! — сказал он, когда пошли втроем к часам на здании Казанского. — Уехал. Уехал наш друг. Будем теперь вдвоем чай пить.

— А я? — вылупился Мисаил. — Где вы без меня достанете заварку?

Полетели дни, недели в Москве. Егорка не забывал друга.

«Безумно интересно все! — писал он в Сибирь Димке в октябре. — Интересна Москва, а на лекциях — древность! Греки, римляне, эпоха Возрождения. Какие судьбы! Так бы и пошел за художниками без оглядки, падал бы, разбивался вдрызг, вставал и снова цеплялся за них, не жалел себя. С ума схожу на лекциях».

В общежитии у Никиты он бесконечно трещал о том же. Никита умел слушать между делом.

— И заметь, Никит, — лежал он на кровати и говорил, — у гениев все красиво, прилично. Все! Что пошловато, грязно будет у меня, у тебя — у них красиво, подражать хочется! Он волочится — тебе бы так. Он пьет, дерется, льстит, изменяет, черт знает что еще — не по-нашему. Какая-то грация во всем. Или так кажется?

— О мой Урбино, ты прекрасен, но на кухне кипит чайник, принеси-ка.

— Рад стараться, маэстро.

Егорка выскакивал на кухню, продолжал беседовать издалека, речь текла без запинки, так что самому было дивно, откуда это? и не думалось, что слова не всегда свои, не столь уж умны и новы.

— Рафаэлю пели о его гениальности, — вернулся он с чайником, — а он понимал, что еще не умеет писать. Жил широко, гулял, влюблялся страстно, благородно…

— Как ты!

— Если бы! Мадонны были его подругами, — мешал Егорка Никите сочинять записку знакомой, — Они вдохновляли. И умер-то в тридцать семь лет, как и Пушкин. Не надо было кровь пускать — жил бы, картин наворочал. — Егорка в сожалении молчал минуту, другую. — А на могиле написали: «Здесь покоится Рафаэль; при его жизни великая матерь сущего боялась быть побежденной, а с его смертью боялась умереть». Говорили-то как!

— Урбино, помешайте в моем стакане ложечкой.

— Практичный журналист, бережешь силы. Надо. Свидание.

— Лизу свою видишь?

— Сидит на лекциях наискосок. Страдаю.

— Ничего, художнику полезно.

— Да я там сплошь влюблен.

— У вас есть где развернуться богатырю.

— Ну! Особенно такому телку, как я. Дивные есть! Они же все артистки будущие, впечатлительные до дури, большинство пролетает уже на первом курсе. Там у нас сюжет на сюжете. А я ведь как воспитан в школе, знаешь. Мне их жалко, я спасать лезу. Дивные, говорю, есть. Лена в меня влюблена там. Стихи мне написала, а я ей одну строчку выдумал: «Лишь запах твоих перчаток остался в моей руке».

— Мга-га-а! Декадент!

— Смешно… А я-то думал, что гениально. Я ее даже и не провожал, и перчаток-то никаких не видел. Вымысел, — с иронией говорил он о себе. — Этюд на творческое воображение. Если все нормально будет, на третьем курсе отрывок с Лизой сделаем. Из «Обрыва» Гончарова, как Райский в саду Вере в любви объясняется… Роскошный кусок! Или из «Тихого Дона». Встречу бы Степана с Аксиньей сделать! Гениальный роман! Все сказано. Реву по ночам, когда читаю, в Мелехова по уши влопался. Нарядить Лизу казачкой, кухаркой… И если ума хватит доучиться, знаешь, о чем помечтать можно? Самозванца, тоже с Лизой можно сыграть сцену у фонтана. Мечтаю, Никит, одни мечты…

— Моя врожденная молчаливость мешает быть хорошим собеседником.

— Читаю и вижу, что все великие писали про меня. Я и Ахилл, и Гектор, и Андромаха.

— Мга-га-а, о да, дурочка, я верю — ты гений.

— В мемуарах, дай бог доживу, всего тебя опишу. Отомщу!

Легко им было вдвоем. Можно пускаться в любые глупости, забавляться ими. Можно представиться дурачком, скупым, кем хочешь. Вот Егорка встал, сутуло отошел к неубранному столу, выбрал хвостик селедки и нищенски стал грызть, и Никита так засмеялся, что понадобился носовой платок. С аккуратностью Плюшкина Егорка сложил на газетку жалкие остатки и понес к тумбочке, приговаривая: «Потом доем». Можно жаловаться, постонать или доверчиво признаться другу, как ты влюблен.