Виктор Лихоносов - Когда же мы встретимся?

— Как понимать?

— Человек пилил на скрипке и хотел в Большой театр. Таланта ни на грош, а способности не занимать. Устроился директором филармонии в Орле. Умей себя преподнести! Первая заповедь: охаивай талантливых. У способных предложение так и строится: не успеет сказать о ком-то «да», как тут же «но».

— Разве Владька не талантливый?

— Он разгребает себе дорогу локтями. Он пойдет по одной дороге с теми, на кого любят наводить тень. Господи! Святая простота. Сибирские валенки! Да я не отстану от вас, пока не выучу правилам современной жизни. Я полюбил вас, клянусь невинностью. Я буду путеводителем. Только поклянитесь, что вы меня не оставите. Егорка, клянись, морда!

Егорка спал. Ему снились последние домашние дни на берегу Оби: он с друзьями шел в гору и, обнимая Димку, говорил об отъезде, о той будущей жизни, которую загадали однажды.

Вспомним же первое расставание с друзьями в те ранние годы, когда мы свято надеялись, что будем жить вместе всегда. Ничто, казалось, не разобьет нас, мы вечно будем юны в своей верности. Если жизнь оскорбит вас, то придет друг и спасет, потому что в нем больше правды. Если женщина тебя не полюбит, друг успокоит и скажет, какой любви ты достоин.

Димка уезжал. Чемодан стоял на полу.

Всего каких-то двадцать пять дней прошло. А что-то случилось. Вроде бы всем еще хватало счастья, кроме него, Димки. Самым же счастливым в его глазах был, конечно, Егорка. Успех достался ему без усилий, на Егорку поспешно обращали внимание, чем-то притягивал он и при этом сохранялся простым и забавным, как дома в Кривощекове. Тетушки с киностудии звали его на пробу в эпизоды, Лиза ворковала, Панин улыбался. А Димка уезжал непризнанный, и эта роль лишнего убивала его.

И ничегошеньки не изменилось в Москве. Расклеивали афиши с именами звезд, золотились купола Кремля, красивых глаз не убавилось. Мисаил так же крестился и умолял не забыть, Владька попивал за чужой счет и каждый день грозился удрать в Чухлому на характерные роли. Они были на своем месте, как и дежурная на проходной в общежитии, Меланья Тихоновна, которая тоже ласково выделяла Егорку. Изменился лишь Димка, повернулась судьба его. Ничто не мило ему, появилась вдруг ревность ко всем, и отныне чувствовал он какое-то неравенство. Еще вчера они бегали в школу, и не было никакой разницы в их положении. Сегодня уже другое. Уже не просто среди людей будет устраивать Димка свои дни, но среди определенного круга, и, казалось, помельче, потускней. Мир волшебный его оттолкнул.

Чемодан стоял на полу. Димка не поддавался уговорам Егорки. Остаться в Москве значило бы каждую минуту ощущать себя неудачником. Но и домой возвращаться позорно. Там махали тебе вслед как победителю. Он тоже прощался. Уезжали навсегда, то есть не навсегда уж, но как будто бы так. И вот…

— Держаться друг друга, — говорил Никита. — Не киснуть. Главное, не засыхать, не засыхать. Что-нибудь, где-нибудь, как-нибудь, но не засыхать. Мой образный язык мешает мне, но понятно, надеюсь.

— Разливаю, — сказал Егорка. — Вы меня на грех наводите, я невинный.

Налили, посмотрели друг другу в глаза, чувство поднялось. Потом Никита взял гитару, загундел в нос, и Димка стал смеяться над ним.

И простились они весело, говорили громко. «Хорошо дружите, — сказал мужчина, прикуривая. — Молодцы». Он согрел их словами, и сожаление о разлуке уменьшилось, поверилось, что они не пропадут. Издалека шел по перрону Мисаил.

— Дети мои! — закатил он глаза. — Я кончаюсь, я не переживу с вами разлуки, вы мне на желудок отражаетесь! Дети мои! — повторил он, к великому изумлению окружающих, потому что ничем не напоминал их отца. — Я был невинный, вы меня иссушили и поставили… Не буду выражаться при публике, она не поймет моего художественного слова. Я принес выпить на прощанье бутылку крюшона… О, как вы мне дорого обходитесь!

Но пора обниматься.

— Ну… — вздохнул Димка.

— Погоди, у меня к тебе крупный крестовый разговор.

— Опоздал, Мисаил, — толкал Егорка, — проводница просит в вагон.

— Залезь и ухватись за стоп-кран, Димок, — сказал Мисаил серьезно, но глаза лукавили, — страшно неохота с тобой расставаться. Мы ничего не успели, и ты не узнал меня толком, я гораздо содержательней, чем обо мне думают. Уйди, Егорка, я припадочный. Мы не разучили художественного слова и на товарной станции не разгружали помидоры. Я долго буду вспоминать твою хорошую морду. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века», — ты, надеюсь, запомнил Донской монастырь и мои вдохновенные проповеди? Я бесконечно одинок, пиши, я буду ждать твоих писем, как молодой любовник. Не лыбься, морда. Ради тебя я готов говорить на прощанье гекзаметром, вот: «Поезд со станции медленно вышел, с желтым флажком грустит проводник Пенелопа!»