Юрий Колесников - Земля обетованная...

— Так что это за жизнь? — грустно, растягивая слова, спросил хромой могильщик, ставший теперь по велению раввина шамесом. — Старик был такой хороший человек, да простит ему бог грехи! Такой честный труженик, чтоб земля ему была пухом! Такой «хасид» [11] Благочестивый (буквально: «учение благочестия»). , царство ему небесное!.. Он так старался, вы слышите, реббе? Так усердно копал ту могилу, так хотел, чтоб она непременно была глубокая, и думать не думал, бедняга, мир праху его, что сам навсегда ляжет в нее! Ну, так я вас спрашиваю, это жизнь, а?!

Молодость победила болезнь. Хаим поправлялся, медленно восстанавливались силы. Мысли об отце и сестренке, оставленных им в Румынии, о друге Илье Томове, который скитался по Бухаресту, вдруг стали казаться не такими безнадежно черными. Радость возвращения к жизни все окрашивала в непривычный для Хаима яркий свет надежды. Он ждал лучших дней, уповал на свои силы, упорство, мечтал, как, устроившись на новом месте, непременно вызовет отца, сестру и как все они славно заживут вместе. В эти розовые и хрупкие мечты всегда почему-то приходила Ойя. Тогда Хаим закрывал глаза и видел ее нежную, застенчивую улыбку и длинные ресницы, веером лежащие на смуглых щеках. Прошел месяц, и Хаим уже ходил один, без поддержки Ойи, его стриженая голова заросла красновато-рыжими, густыми и жесткими, как щетина, волосами.

— Ну и дела! — шутил он. — Ехал набивать мозоли на ладонях, а вдруг набиваю их на боках… Сколько можно отлеживаться на чужих хлебах?

Ойя вернулась к своим обязанностям по хозяйству, и для Хаима потянулись скучные дни. Все чаще приходили мысли об отъезде.

— Меня же в Палестине не станут ждать! — поговаривал он, весело сверкая серыми глазами. — Без меня еще построят рай на земле, а что тогда останется на мою долю?!

В семье раввина больше не остерегались «тифозного». Сам Бен-Цион Хагера стал приглашать его в дом. Это расположение к какому-то пришлому из далекой Бессарабии парню было не случайно. Хаим не подозревал, что своей непосредственностью, простотой и остроумием завоевал сердце капризной и избалованной дочери раввина. Дородная и красивая Циля Хаиму казалась привлекательной, но постоянное любование собой, пренебрежение к окружающим, желание командовать, повелевать ими, наконец, ее излишняя самоуверенность — все это отталкивало, вызывая раздражение.

Как-то в дождливый вечер раввин предложил Хаиму перебраться из сарайчика в их дом.

Хаим поблагодарил и уклончиво ответил:

— Теперь, надеюсь, недолго придется вас беспокоить… Сколько можно испытывать терпение людей!

— Пустяки! Мои дети так привыкли к вам. А Цилечка уступает вам свой угол, у шкафа… У нее такое нежное сердце.

— Там можно будет поставить кушетку! — поспешно заметила Циля и покраснела.

Хаим еще раз поблагодарил хозяев и снова отказался. Во флигеле-сарайчике он чувствовал себя свободнее. Да и не только свободой привлекал флигель: туда заходила Ойя. Она привыкла к нему и в короткие минуты отдыха напряженно вглядывалась в его серые с белесыми ресницами умные глаза. Если случалось, что он смущенно отворачивался, Ойя обижалась, обхватывала тонкими руками его голову, поворачивала лицом к себе. Она хотела знать, верен ли он ей, останется ли здесь навсегда или уплывет в пугающе бескрайнее море, укравшее некогда ее отца и мать.

Однажды за ужином семье раввина захотелось послушать рассказы Хаима. «В лицее учился! — шептались они. — Говорит по-французски, по-румынски и даже по-российски! А рассказывает так, что можно заслушаться!» Хаим действительно был неистощимым рассказчиком всяких происшествий и комических историй. Охотно откликаясь на просьбы дочерей Бен-Циона, он с увлечением и грустным юмором вспоминал о своем детстве. Разумеется, все это происходило во время отсутствия раввина.

— Отец непременно хотел, чтобы я учился в талмуд-тойре! [12] Начальная еврейская школа, находящаяся на содержании местной общины. — говорил Хаим. — А я не хотел! Мне нравилось бегать по улицам… Но если один хочет так, а другой хочет не так, то в результате ровным счетом ничего путного не получается… Так оно и было! Отведет, бывало, меня покойная мама в школу и скажет: «Иди, Хаймолэ, слушайся меламеда [13] Учитель. , слышишь?» — «Да, конечно!» — отвечал я. Мама, бедняжка, уходила и думала, что ее Хаймолэ уже сидит в классе, а я возвращался к воротам школы, притаившись, ждал, пока мама свернет за угол, и тут же бросался наутек, сколько сил было…