Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

А если я заявлю вам еще и другое? Я не только люблю, я еще и хочу Жанку.

Не буду иронизировать: конечно, духовная близость важна. И я не представляю, как бы мы существовали с Жанкой, если бы нам не о чем было говорить, если бы нас не волновали одни и те же стихи, фильмы, спектакли.

Но избави бог от любви, где только «единство интересов». Меня такая любовь не устраивает.

Жанка родит мне дочку. Или сына. Кого хочет. Главное — это будет ее ребенок. И мой. Наш. Общий. И я не собираюсь воспитывать его на расстоянии, любоваться лапушкой, обведенной карандашиком в очередном послании моей драгоценной супруги. Слышите, вы? Не стану.

Пусть говорят вдогонку, что кому заблагорассудится. Мертвые сраму не имут. Мне-то что. Я буду с Жанной. С дочкой. Или сыном. И не в тунеядцы же я собираюсь. Буду трудиться, как все. Надо кому-то работать и в городах.

Все. Решено и подписано. Завтра я махну серебряным крылом над бескрайними просторами пустыни.

А пока можно напоследок взять пробы в этой паршивой канаве. На кой мне теперь она... Просто время девать некуда. Сидеть без толку до самого обеда — опостылеет. Возвращаться в лагерь — ни к чему.

Поднимаюсь и нехотя вытаскиваю рулетку. Она шуршит, как змея, по дну канавы, цепляется за комки, я дергаю рулетку посильнее, и она обрывается. Символическое явление, можно сказать.

Сшиваю рулеточную ленту торопливыми стежками — иголка у меня есть. Тяну дальше.

Интересно, куда прет этот пласт? Выполаживается, собака. Не полагается ему поступать столь непристойным образом. А он выполаживается — и бери его за рубь за двадцать. Что ж, отметим его недостойное поведение.

— Темка! Тем! Залужный! — орут где-то в стороне. Кого принесла нелегкая? Вроде Грибанов. Что ему надо?

Подтягиваюсь на пружинящих руках. Вылезаю наверх. Ящерица завистливо смотрит вдогонку.

— Темка! — орет Грибанов и размахивает чем-то, не разглядеть отсюда. — Темка, дуй скорей!

Дую навстречу.

— Пляши! — требует Грибанов и, не дожидаясь исполнения, протягивает телеграмму.

«РОДИЛАСЬ ДОЧКА ПОЗДРАВЛЯЮ ЛЮБЛЮ ЦЕЛУЮ ЖДУ ТВОЯ ЖАННА», — читаю я.

Телеграмма, конечно, распечатана. Наверное, уже весь поселок осведомлен о событии в моей семейной жизни.

И это сообщение — последний штрих, завершающий мой приговор Мушуку. Мы расстаемся с Мушуком. И встречаемся с Жанной. И с дочкой.

—Тете Лиде спущена соответствующая резолюция, — говорит Левка. — Готовь тугрики. Аванс тете Лиде выдали сообща.

Черт с вами. Упою всех напоследок.

— Мотай в лагерь, — говорит Левка. — Марк разрешил по такому случаю. Организуй банкет лично. Давай рулетку и компас. Я за тебя сегодня повкалываю.

Не возражаю. Вкалывай. Ты и завтра будешь вкалывать. Я буду с Жанной.

Из Темкиной землянки выволокли диван: занимает слишком много места. Принесли от Дымента второй складной стол, сдвинули впритык, Нерка расщедрилась на скатерть. Присутствует весь личный состав, включая тетю Лиду. Правда, тетя Лида выпьет, споет жалостную песню и уйдет почивать. Мы не станем удерживать ее. Такого правила не водится — удерживать, если человек хочет уйти.

Стульев натащили отовсюду, складных и нескладных. Одного все-таки не хватило, Дымент восседает на поставленном торчмя чемодане со стихами. Хозяину дома всегда достается неудобное место, давно известно.

А в красном углу, разумеется, виновник торжества — Темка. Ему сегодня всяческий почет и уважение.

Тете Лиде следует при жизни воздвигнуть памятник на вершине Мушука — пусть каждый снимает шапку, проходя мимо: тетя Лида не самогонки достала и не «особой московской» даже, а самого что ни на есть настоящего медицинского спирту. Где она его раздобыла — остается тайной тети Лиды.

Присутствует весь личный состав, включая супружескую пару Алиевых. У нас заведен такой порядок: на всякие семейные торжества являются без особого на то приглашения. Соблюдаем правила хорошего тона. Однако Алиевых извещают персонально, иначе не придут. Римма жадная. К ней самой заглянуть нельзя «просто так», и чтобы не повадились к ним, не балуют визитами и они. В прошлом году, кстати, на день рождения Рустама везли живого индюка из Каракудука. Маялись три часа, индюк бесился и норовил выскочить из кузова. Еле удерживали этого чванливого черта с почти павлиньим хвостом и павлиньим гонором. Держали на руках, как хрустальную вазу. А потом Алиевы зажарили его и сожрали втихаря, никого не позвав. И еще в наши анналы записана такая история. Рустам разжился бочкой — бочкой, не как-нибудь! — сухого вина. Угощал каждого — пей, сколько влезет. Пили, сколько влезло, вино было хорошее. Удивлялись щедрости Рустама. Но в день получки предъявили каждому счет — оказывается, Римма записывала, сколько кто выдул. Заплатили, конечно, сполна. Даже с лихвой.