Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Я готов был примириться и с картинно-опереточным появлением Батыева, и с начальственной его самоуверенностью, и с некоторой даже книжностью монолога, слишком продуманного и гладкого, чтобы выглядеть импровизацией. Я подумал: а что, собственно, предосудительного в том, если монолог произнесен не впервые, а продуман и выверен заранее, — разве не может человек, неотступно думая о любимом деле, найти какие-то очень точные формулы для выражения своих мыслей и чувств? Что в этом плохого, тем более что звучит искренне, и, видимо искренне в самом деле?

— Наверное, я излишне патетичен, — прибавил Батыев и улыбнулся снисходительно самому себе. — Но это и в самом деле так, и трудно сказать иначе.

— Я понимаю, — сказал я, остальные никак не среагировали на речь Батыева. — Думаю, — сказал я, — что смогу здесь многое увидеть, понять, а следовательно, и написать. В нашем ремесле самое главное — увидеть и понять, остальное приходит само собой.

— Будем спать, — сказал Батыев неожиданно. — Завтра работы сверх головы. Покойной ночи, Романцов, — сказал он, выпроваживая.

Сазонкин и шофер уснули почти мгновенно, а Батыев лежал на соседней со мною койке и думал о чем-то, мне хотелось догадаться, о чем размышляет этот человек — размашистый, слегка словно бы и картинный и в то же время подкупающий натуральностью всего, что говорит и делает, естественностью манер, даже своей рисовкой.

Я проснулся в начале седьмого.

На веранде умывался Батыев, не жалея воды, о которой говорил вчера с таким печальным вдохновением. Он брызгал на щелястый пол, фыркал, отдувался, растирал смуглую волосатую грудь, прочищал горло — там булькало громко и смачно. Тетя Саша высунулась — в халате, — спросила, что приготовить на завтрак. Батыев ответил — мне показалось, нарочито громко, для меня:

— Спасибо, тетя Саша, пойду в столовую, посмотрю, чем народ питается.

Сазонкин куда-то увильнул, шофер остался в гостинице — доедать вчерашний шашлык, наверное. Мы с Батыевым отправились вдвоем.

На крылечке столовой полно людей. Перед Батыевым расступаются. Слышу, как позади кто-то говорит:

— Батый приехал. Сейчас будет разгон.

Это сказано тоном, не очень понятным мне — то ли уважительным, то ли насмешливым, а может, боязливым.

Столовка явно мала. Длинная очередь тянется к буфетному окошку — там выдают жетоны. Другая очередь толкается у «амбразуры» — раздаточного окна. И по нескольку человек торчит у каждого квадратного, с гигиеническим так называемым покрытием, столика, покрикивая на тех, кто сидит. Некоторые приладились на подоконниках, иные едят стоя у стенок.

Разноголосый шум заполняет помещение.

— Петь, занимай место на крейсере!

Догадываюсь: «крейсер» — единственный длинный стол посредине зала.

— Чего там возишься, будто на Москву билет компостируешь!

— Вот Самарканд — это город, там даже копченую селедку продают.

— Зачем кричишь? Где у тебя гуляш, печенка у тебя, смотри! — это доносится из «амбразуры», повариха сердится.

— У самой печенка! Гуляш вали!

— Пиво лучше, чем вода, водка — тоже, но дороже.

— Пи-иво! Эк чего захотел.

— Пей лимонад! Ведро лимонада заменяет сто граммов сливочного масла.

— Миша! Шевелись! Спешим покорять пустыню.

— Томатный сок лучше. Особенно с водочкой пополам. Коктейль «Мушук».

— Опять гуляш с макаронами? Сколько можно макаронами пичкать.

— Не бреши зря.

— Собака брешет. И еще Сазонкин.

— Высокое начальство критикуешь?

— Посторонись, граждане, перед ударником комтруда!

— Миша, поторапливайся. Жми в ударники тоже!

Стучат по мискам алюминиевые ложки. Наклонившись над столом, бородатый — наверное, таджик — со свистом уплетает лагман, вкусное блюдо, я распробовал там, в республиканском центре: длинные макаронины без отверстий, в бульоне, желтом от жира. Рядом двое, тоже бородатые, с детскими глазами, вдумчиво едят розовые кирпичные пряники, запивают лимонадом. На них покрикивают, чтобы освобождали место, а они будто не слышат и вдумчиво хрумкают пряниками. Парень в матросской тельняшке пьет компот, прихватывая губами сушеный урюк. Звенят миски. Звенят бутылки от лимонада. Гудит столовка на разные голоса.

За буфетной стойкой, отделенной стеклянной переборкой с окошечком, — вчерашний мой знакомец, носатый, с полированной головой. Он в грязном халате, лысина блестит, от нее зайчик бегает по низкому потолку. Носатый не отвечает никому, он молча выслушивает, молча протягивает жетоны, кидает вместо сдачи коробки спичек, хотя мелочи ему протягивают полно и сдача нашлась бы. Никто не обижается: дядя Миша выполняет план, это понятно каждому. Его только поторапливают, остальное — чепуха.