Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

— Правильно, — говорит Романцов, и не поймешь, подхватывает он мой тон или реагирует всерьез.

Романцов трет платком потную ладонь, глаза у него снулые, как у засыпающего сазана.

— Несолидно, — говорит Романцов, глядя на стенки. — Начальник партии. Руководящий работник. А развел такое.

— Несолидно, — соглашаюсь я и возношу небесам рыданье: «Ну, пусть уйдет, ну, пожалуйста, уйди, вечером опрокину персонально за твое драгоценное здоровье, только испарись».

Романцов и не думает уходить. Он осматривается.

Стены землянки оклеены обоями — роскошь! На стенах и даже потолке цветными карандашами выведены стихи, афоризмы, цитаты.

— «Есть деньги — прокути, нет денег — обойдется!» — читает Романцов твердо, чеканя слоги. — Нехорошо. Получку надо распределять разумно. И посылать семье.

— Это Беранже, — говорю я, тоскуя. — А деньги мы распределяем правильно. И посылаем престарелым родителям.

— Беранже? Не знаю такого, — говорит Романцов слегка подозрительно.

— Это ничего, — утешаю я. — У нас тетя Лида про Хаммурапи не знает. А живет.

Чувствую, что зарываюсь. Романцов смотрит, сомневаясь. Читает вслух еще:

— «И кто нас в этом может упрекнуть?». В чем именно?

— Во всем, — поясняю уныло. — Так, баловство, — успокаиваю Романцова. Тот нацеливается отогнуть лист, прикнопленный к стене. — Может, не стоит? — прошу его. — Там — дневник. Интимный. Тетрадки не было, вот и писал на стене. И это нельзя?

— Вот что. — Романцов наконец рассердился. Теперь, наверное, покричит и уйдет. — Ты начальник партии, Дымент, или ты мальчишка?

— Не знаю, — говорю искренне. — Когда как придется. Одно другому не мешает. Мне, по крайней мере.

— Несолидно, — говорит Романцов. — Учел бы.

— Я учту, товарищ парторг, — обещаю я, Романцов смягчается, он любит, когда его зовут товарищ парторг, и я жалею: слишком поздно пришла спасительная мысль.

— Молодость, — говорит Романцов. — Все такие были.

Уж не ты ли, ходячая чернильница, полная прописей!

— Возможно, — говорю я.

— Ты с какого года? — спрашивает Романцов, он явно растрогался отчего-то и настраивается на душевную беседу.

— С тридцать седьмого.

— С тридцать седьмого? — переспрашивает он.

— А что, плохо? — уточняю я.

— Да нет, ничего, — словно бы разрешает Романцов. — Год уж больно такой, знаешь.

— Знаю, — говорю я. — Веселый год. Оттого и я вырос веселый. Когда отца в тридцать восьмом замели — я смеялся в кроватке. Проявлял здоровый оптимизм.

— С тобой не поговоришь, — заявляет Романцов устало и снисходительно. — Несерьезный, человек.

— Тетя Лида тоже так думает, — говорю я. — А она у нас — знаете? Стро-огая.

Я говорю тоном Файки Никельшпоре. Что мне остается, как не озоровать, если Романцов не уходит!

— Пока, — говорит Романцов. — Ты заглядывай, коли что. И аморалок — гляди, чтоб ни-ни. Вечером Алиева подошли, побеседую, как с коммунистом. Так помни: чтоб никаких аморалок.

— Как можно, — говорю я. — Мы сознательные.

Ушел. А до вечера — еще двести верст. Может, взять у тети Лиды бутылку из вечернего фонда? Нет, не годится обижать ребят, самогон — редкость. Да если по правде— и пить неохота. Просто заведено — пить, когда плохое настроение. Будто после самогонки оно делается лучше.

Опять ложусь на койку без спинки: сетка положена на стопку ломаных кирпичей. Так у нас в каждой палатке и домике: стенки везде наклонные, кровати в полный рост не помещаются. А кроме того — экзотики ради...

Тянусь за сигаретами, вспоминаю: три штуки выкурил у меня Романцов.

До чего паскудный день.

Сегодня Файка попросилась в поле со мной.

Фая лишь нынче закончила техникум — с опозданием на три года, по семейным обстоятельствам, как она всем объясняет, — и сейчас, как определил Дымент, ее натаскивают, чтобы сделать настоящим геологом. Дымент не тешит себя иллюзиями относительно будущего Фаи, считая, что в геологии она человек случайный.

Когда Фая попросилась в поле со мной, я тоже не проявил восторга. Правда, никаких антипатий к Файке Никельшпоре у меня пока не обнаруживается. Недоволен я по всяким практическим соображениям: наедине с женщиной весь день в поле отнюдь не слишком удобно и приятно. Что поделаешь, однако: кому-то надо «натаскивать» Фаю в качестве геологини.

По маршрутам развозит грузовик.

Как всегда, в кузов первым забирается Мушук, пятимесячный щенок среднеазиатской овчарки, густошерстый, с еще узковатой грудью, но уже развитыми лапами, похожий мастью на выгоревшую летнюю пустыню, добродушный и компанейский парень. Сам вспрыгнуть в кузов Мушук, естественно, не может, он задолго до отправления машины садится у заднего ската и ждет, пока его подсадят. Мушук отличается развитым чувством благодарности: еще не было случая, чтобы он остался в поле не с тем, кто пособил ему.