Валентин Ерашов - Семьдесят девятый элемент

Сегодня собаку взял я — не столько ради Мушука, сколько для того, чтобы не оставаться наедине с Фаей: Мушук общепризнанно считается как бы человеком, почти полноправным членом коллектива. Он все понимает и только не обучен говорить.

Едем стоя в кузове. Рядом с водителем не садится никто: кабину забивает пылью, а наверху ветер хоть немного, да отдувает поднятый колесами песок, тем более что у нас край непуганых шоферов, наловчились гонять по равнине со скоростью, достойной атомного века. Теснимся у переднего борта, опираемся локтями на крышу кабины, придерживаем друг друга — того и гляди на повороте или ухабе выкинет, ветер бьет в лицо и долго не дает улечься пыли.

Говорить на ветру и в тряске почти немыслимо. Время от времени машина тормозит — водитель сам знает, где надо, — ребята выходят один за другим, пока не остаемся втроем: я, Файка и Мушук. В кузове теперь просторно, Фая, однако, по-прежнему теснится ко мне плечом, хочется и отстраниться и не делать этого — я не могу понять, радостны или неприятны мне прикосновения ее плеча.

Выпрыгиваем и мы, снимаю Мушука, идем по едучему, размельченному в труху лёссовому песку.

Вот и мояканава.

За три года мне, конечно, приходилось работать в поле вместе с женщинами, поэтому особо церемониться не стал. Вытащил из кармана рулетку, снял рубаху, подвязал рукавами вокруг пояса — впереди, как фартук, — закрепил на голове носовой платок, смоченный водой, посмотрел на Фаю. Окажись вместо нее одна из прошлогодних девчат или, к примеру, Нерка, я сказал бы: «Снимай кофточку и шаровары, здесь не смотр моделей дамского платья, а поле». Но я с Фаей на работу вышел впервые и дать ей такой совет постеснялся, а Фая сама не догадалась или поконфузилась тоже.

— Гляди, сгоришь, — сказала она, может быть, для того, чтобы оправдать собственное нежелание расстаться с лишней одеждой. Я только усмехнулся: кожу выдубило так, что хоть на раскаленные уголья укладывайся.

— Сегодня маршрут не пыльный, — сказал я. — Легкий, словом. Канава метров шестьсот, к обеду можем управиться. Берись за рулетку, тяни пока что.

Но в расчете я ошибся: канава попалась примитивная, однообразная, без всяких неожиданных вывертов, двенадцать проб взяли за каких-нибудь полтора часа. Тогда я предложил:

— Может, в Кара-сай пойдем. Ты едой запаслась?

— Да, — сказала Фая.

Солнце стояло над головой отвесно, живьем сдирало кожу.

Кара-сай неглубок, с пологими бортами, но все-таки на дне па́рит куда сильней, чем наверху. Здесь — как в люто протопленной деревенской бане, где воздух раскален и сух, а к низкой, потрескивающей от перегрева каменке страшно подойти — волосы того и гляди вспыхнут. Так и здесь, в этом паршивом сае — нечем дышать.

Смотрю на Файку, сочувствую, говорю:

— Сняла бы доспехи. В трусах легче.

Сам я давно уже скинул и спецовочные, со множеством карманов, штаны.

— Я ненадолго, — отвечает Фая, словно бы оправдываясь, — еще загореть не успела, боюсь, кожа станет лупиться. Ты отвернись, ладно?

Что за смысл отворачиваться, если через пять секунд увижу ее, как есть, не сидеть же мне спиной к Файке все время. Спорить, однако, не стал, знаю по старому опыту: спорить с женщинами — бессмысленное занятие.

Пока Фая разоблачалась, я курил, смотрел на борт сая.

Сай... Иначе — овраг. Сай — вкусное слово. Пахнет булочной. Люди умеют паршивым вещам давать хорошие названия. Слышно, сегодня Перелыгин распорядился переименовать оба поселка. Старый чудак, что изменится? Назвали вон кобеля Мушуком, то есть Кошкой. А он как был шалапут-кобель, так и остался кобелем и шалапутом. Ишь, лежит в песке, вырыл ямку, думает, будто под верхним слоем песок прохладней. Кой дьявол, порода прогрета чуть не до самой магмы.

— Мушук! — зову я. Пес нехотя ударяет толстым хвостом, поднимает облачко пыли, приоткрывает один глаз.

— Иди сюда, балбес, — говорю я. — Дам напиться. Иди, пока не раздумал, воды мало. Ты кончила там возиться? — спрашиваю Фаю. — Смотри, будет фокус.

Мушук сперва переваливается с боку на пузо, вставать ему не хочется, прикрикиваю:

— Совсем обленился, собакин сын, поглядите на него.

Поняв, что зовут всерьез, Мушук поднимается, виляет хвостом, высовывает язык.

— Иди, — говорю я, отвинчивая пробку. Пес усаживается, раскрывает пасть. Не касаясь горловиной фляжки пересохшего собачьего рта, принимаюсь лить воду, Мушук подхватывает струйку на лету, глотает, как человек.

— Скажи на милость. — Файка смеется.