Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

— Медсестру пришлите! — напомнил я, прежде чем солдаты задвинули дверь теплушки.

— Пришлю! — пообещал комендант.

Я быстро зачинил дверь на засов. Не дай бог, еще кого-нибудь подселят! Хватит с меня и этой.

Подбросил в печку дровишек и, когда они весело пыхнули, разглядел неожиданную попутчицу. Она была закутана в огромную клетчатую шаль поверх тощего пальтишка, на ногах такие же большие, видать, с чужой ноги, растоптанные и латаные пимы. Блики печного огня выхватывали немигающие настороженные глаза, наполовину завешенные обмерзшими ресницами, да коротко вздернутый нос. Рот был прикрыт закуржавелой от мороза шалью. Хотя она и была закутана в огромную шаль, под которую можно было свободно упрятать двух здоровенных бабищ и которая делала ее толстой и неуклюжей, все равно было видно, что случайная моя пассажирка — тоненькая, хрупкая и невысокого росточку.

Стояла она посередь вагона робко, не зная, что делать, и держала в руках небольшой узелок.

— Садитесь, — предложил я и ногой пододвинул поближе к печке водолазный шлем.

— Спасибо, — откликнулась она тоненьким, чуть хрипловатым от простуды голоском и опасливо покосилась на шлем.

Видимо, эта круглая, медная, с большими иллюминаторами по бокам и спереди голова изрядно пугала ее. И впрямь, если никогда в жизни не видал этого шлема и так вот, вдруг, наткнешься на него — заикой можно стать.

— Садитесь, не бойтесь. — Я играл роль радушного хозяина. А что было делать! Раз навязали — терпи. Комендант приказал «исполнять». — Это — водолазный шлем. Он не кусается. Грейтесь. Сейчас я еще подкину дров.

Девушка нерешительно топталась и варежкой терла щеку. Ознобила, что ли?

Я догадался снять одну водолазную рубаху с вешалки и прикрыть шлем.

— Садитесь.

Немного осмелев, она присела бочком и распустила шаль. Огонь осветил бледное худое личико, совсем еще девчоночье, с большими грустными глазами, в которых отражалось пламя открытой печки.

Высвободив руки из красных вязаных варежек, девушка протянула их к огню.

— Издрогла я, — призналась она. — Мороз крутой, прям как кипяток.

Такая доверчивость пришлась мне по сердцу. И я хотел было уже уверить ее, что возле печки она отогреется, что тут не последнее место на земле, как Валька вдруг простонал:

— Пи-ить.

— Ой, кто это! — испуганно вскочила девушка и ошеломленно уставилась на полушубок, которым был прикрыт Валька. Почему она не заметила его и почему не слышала наш разговор с комендантом, не знаю.

— Это Валька, — пояснил я. — Он раненый.

— Раненый?

Мне показалось, что она еще больше испугалась.

— Ага. Да вы не бойтесь.

Девушка перевела дыхание, призналась:

— Ох, аж сердце захолонуло. А он — как раненный?

— Ножом. Его дезертир ударил.

— Ой!

Я дал Вальке теплой воды. Черные спекшиеся губы его слабо прикасались к кружке, пил он долго, мучительно глотал и, напившись, бессильно прикрыл глаза.

— Ну как ты, Валь?

Он долго молчал, прежде чем выдавить:

— Ни-че-го-о.

«И где эта сестра, которую обещал комендант? — вспомнил я. — Надо сбегать за ней самому. И дровами разжиться».

Но только успел я так подумать, как морозно заскрипели колеса — и поезд тронулся. «Не успел комендант выполнить своего обещания, — с тоской подумал я. — И без дров остались». Колеса все бойчей стучали на стыках рельсов, и ветер, проникая в щели, опять загулял по вагону.

Мы с девушкой подсунулись поближе к печке. Я набросал в раскрытую дверцу прихваченную морозом картошку.

В углу вагона была сбита из досок небольшая кладовка, а в нее насыпана картошка, которую я обязан был доставить в водолазную школу. Сверху картошку укрыли брезентом, чтобы не померзла, но брезент этот я давно уже приспособил на Вальку, спасая его от стужи. Картошку побило морозом. Мне за это тоже влетит.

Терпеть голод было больше невмоготу, и я пошел на недозволенное — взял несколько картофелин, нарушил негласный запрет. И хотя мне никто не приказывал не трогать картошку, я хранил ее как казенное имущество и не прикасался к ней, твердо зная, что государственное брать нельзя. Да и притом все время думал, что вот-вот приедем и не помру я, если и потерплю. Но я уже начал терять силы от голода и понимал, что, переступив грань недозволенного, я все же не ворую, а делаю это во имя спасения товарища. Ведь я Вальке нужен был здоровым и сильным, если я тут протяну ноги, то и ему капут. А за двое суток у нас с ним не было во рту ни маковой росинки, и я оголодал.