Анатолий Соболев - «Пятьсот-веселый»

Я заколебался: брать — не брать.

— Берите, берите, — настояла Катя. — В госпитале хорошо же кормят. Правда?

— Правда, — кивнул я, хотя не знал, как там кормят. Мои госпитали были еще впереди.

В животе у меня стонало и уркало. Есть хотелось — невтерпеж, картошка не утолила голода. А главное, надо было накормить Вальку.

— Валь, а Валь, — позвал я его. — Хочешь калача?

Он медленно открыл глаза и бессмысленно глядел в потолок вагона. Черные зрачки его расплылись, а белки блестели синеватым, каким-то неживым, будто фарфоровым блеском. Мне стало не по себе от таких глаз.

— На. Поешь.

Он перевел текучий взгляд на меня, долго смотрел, видимо не понимая, чего я добиваюсь.

— Калач вот свежий. И яйцо. Поешь. Вкусно.

— Не-е, — прохрипел Валька и прикрыл глаза.

Я постоял над ним, не зная, что делать, и опять сел перед печкой.

— Плохо ему? — тихо спросила Катя. Я кивнул.

То, что Валька не проглотил ни крошки — пугало. Капля по капле вытекала из него жизнь. И я не мог остановить этого. Довезти бы! Хоть бы скорее Слюдянка!

Несмотря на все мои беды, у самого меня был волчий аппетит, я б теперь поросенка слопал! Так наголодался за двое суток.

— Ты куда едешь? — спросил я и вонзил зубы в застывший на морозе калач.

— В Иркутск, в госпиталь, — печально ответила Катя. — Там тятя мой лежит. Письмо прислал.

Пока мы ели мерзлый калач, она рассказала мне, что у нее на фронте погибли все братовья, а было их трое. И вот отец лежит раненый. А мать еще до войны померла от простуды. Жила Катя с бабушкой, но недавно и бабку снесли на погост. И теперь вот осталась одна-одинешенька и решила поехать к отцу, пристроиться возле него в госпитале.

— Я все умею. И стирать, и шить, и полы мыть, и стряпать. Дадут каку-никаку работу, раз я возле отца буду? — спрашивающе говорила она. — Нянечкой буду, на медицинскую сестру могу выучиться или воду возить стану. Я возила в нашу столовку. Палаты могу мыть, за ранеными убирать. Что заставят делать, то и буду. Могу и стряпухе помогать. Стряпки-то, они с пальцев сыты бывают. И пайки мне тогда никакой не надо. Не прогонят, поди?

— Не прогонят, — подтвердил я. — Не имеют права. Раз дочь к отцу приехала — не прогонят.

Она благодарно взглянула на меня, и улыбка легла на ее измазанное сажей лицо.

— Я за своим родным тятей лучше чем кто ходить стану. Он в позвоночник раненный. Неподвижный он.

Я подумал, что Катя счастливый еще человек, отец все же есть. А у меня никого. После смерти бабки остался я на всем белом свете один-одинешенек. Матери почти не помнил, она померла от тифа, когда я еще пешком под стол ходил, а отца убили в тридцатом. Жил я с бабкой, пока ее тоже, как и Катину, не снесли на погост. Отправился я тогда в город к дяде Ване, двоюродному брату отца — ближе родни у меня не осталось. У него и жил последние пять лет. Они бездетные были и меня заместо сына приняли. Война началась, дядя Ваня на фронт ушел, и остались мы с теткой Марьей, его женой, вдвоем. А полгода назад все мальчишки нашего девятого класса двинулись в горвоенкомат, на фронт проситься. Сначала нас погнали — возраст не подошел. Раз турнули, два турнули, а на третий взяли. Мы думали, что все вместе сразу на фронт попадем, а нас рассортировали кого куда, в основном по военным училищам. Я попал в водолазную школу. Теперь учебу на водолазов мы уже закончили, и вот-вот должны нас отправить на фронт.

Калач мы с Катей умяли до крошки. Такой вкуснятины не едал я за все свои семнадцать лет.

Я подложил в печку остатки досок, стараясь не думать, что они последние. Все. Кончился мой сундук — запевай песенку! Надо было, пока мы стояли на станции, выскочить и разжиться дровишками, а я продрых, пока не разбудил комендант. В эту «буржуйку» сколь ни пихай, все одно — мало, и в вагоне стоит собачий холод. Обогреваю белый свет. Лицо жжет огнем, а спина морозом берется. Повернешься — все навыворот. Так и крутишься возле печки то задом, то передом. А каково Вальке!

Мы с Катей чакали зубами. Тепло, охватившее нас после съеденного калача, улетучивалось, как из дырявого решета, и надо было думать, как бы не окочуриться вовсе. Лучше всего залезть к Вальке под полушубок и всем вместе греться.

Под настороженным взглядом Кати я поснимал с вешалок водолазные рубахи и, постелив их рядом с Валькой, предложил ей лечь. Она дико взглянула на меня. Я не сразу понял, чего она боится, а когда понял — меня бросило в жар.

— Да ты не бойся, — смущенно сказал я. — А то закоченеешь совсем.